Моя купель

Уяснив обстановку на Мамаевом кургане, возбудив в каждом защитнике энергию поиска новых тактических приемов, Гуров сделал и для себя выводы. Позднее он советовал командирам дивизий и полков:

— Надо подтянуть штабы к переднему краю вплотную. Узнав, кто наблюдает за его действиями, боец и себя не позорит, и начальника не подведет... В городском бою каждый дом — крепость. Делайте оборону упругой за счет дерзких, ошеломляющих врага атак с флангов и тыла. Верьте в тактические способности своих солдат. Командир, не верящий в своих подчиненных, — уже не командир.

Возвращаясь с Мамаева кургана на КП армии, мы встретились с моим земляком Иннокентием Сильченко. Артиллерист-наблюдатель тянул связь в батальон «дьяволов». Высокий, с катушкой телефонного кабеля на загорбке, он размашисто шагал во весь рост.

— Пригнись, — сказал ему Гуров.

— Не могу, не положено.

— Почему?

— Пусть видят все: связь идет в батальон «дьяволов», значит, будем держаться до конца. Я агитатор...

С пунктов наблюдения, расположенных в батальоне моряков, он корректировал огонь полковой батареи до самого конца Сталинградского сражения. Теперь работает механиком Тисульской автобазы. Душевный и жизнерадостный человек.

...Упоминание о Сильченко насторожило Митрофана.

— Да простит меня бог, — сказал он с упреком в голосе, — нынче вторично навещал Иннокентия, нес ему доброе слово в День Победы — отверг. Богохульник, беса тешил, сквернословил...

— Перед кем?

— Молвил под смех людей: «Небу молись и подальше катись». Агитатор...

Тимофей Слоев толкает меня в плечо и вступается в защиту Иннокентия:

— У тебя своя вера, у него своя. Зачем ты к нему лезешь? Ведь он тебя не трогал и трогать не собирается.

Наступила минутная пауза. Тимофей смотрит на Митрофана, Митрофан — на меня, как бы ища во мне защитника. Вижу, ему не нравится слово «агитатор», у него не хватило терпения дослушать мой рассказ о Гурове — боевом комиссаре 62-й армии.

И мне осталось только сказать:

— Я тоже агитатор.

Митрофан насупился:

— У каждого своя вера... — И, помолчав, попросил послушать его, как он шел к своей истине.

5

Кто из той маршевой роты, что была включена в состав нашей дивизии, остался жив, он не знает и не может назвать ни одного имени, потому что был снова контужен перед переправой через Волгу. После вторичной контузии он надолго потерял память. Очнулся в тыловом госпитале. Зиму и лето пребывал в состоянии младенца: кормили с ложечки, спал в пеленках, под себя грешил, лежа и сидя... Намучились с ним и няни, и сестры, и врачи. Пятипудовый младенец — ни поднять, ни повернуть... Сознание прояснялось медленно, нужен был длительный покой и душевное равновесие. Перевели в специальный госпиталь, расположенный невдалеке от Москвы. Выписали в конце войны, но на фронт не послали. «Иди ищи свое место в тылу, — сказали ему. — Пчеловодом или садовником».

У билетной кассы Казанского вокзала он попал в окружение каких-то проходимцев. Они опустошили его карманы, даже дорожный паек выгребли из вещевого мешка. Ни денег, ни проездных документов, ни солдатской книжки. Оставили только медаль «За оборону Сталинграда», и ту без удостоверения. Потом выхлопотал дубликат удостоверения к этой медали. Но это уже в духовной семинарии. На вокзале трое суток метался из угла в угол, рылся в урнах и мусорных ящиках, ища свои проездные документы, но тщетно. Голодный, без денег — хоть караул кричи или милостыню проси, но кто подаст такому, с уцелевшими ногами и руками, когда на каждом шагу встречаются инвалиды войны на костылях, с пустыми рукавами. Однако мир не без добрых людей. Встретилась набожная старушка, признала в нем пропавшего без вести сына. Повисла на шее: «Бог мне вернул тебя, бог!» — причитала она так, что разуверить ее было трудно. Развернула все свои узелки, накормила, и уже жалко стало обижать убогую. Она была женой старосты Городецкой церкви, воздвигнутой на высоком берегу Волги в ста двадцати километрах от Москвы. Сказочно красивое место...

В духовную семинарию в Загорск направили по настоянию церковного совета. Учиться было нетрудно. Запас знаний, полученных в школе и на первом курсе Новосибирского педагогического института, откуда был призван в армию и отправлен на фронт, позволял быть среди семинаристов заметным по уму и прилежанию. Началась тихая, смиренная жизнь. Читал священное писание, изучал историю, вникал в философию Гегеля, интересовался новейшими достижениями науки.

— Так я окреп духом и физически, — подчеркнул он. — Потянуло в родные края, испытать себя на стезе многотрудного дела — ограждения человеческих душ от грехов и пороков. И не где-нибудь, а в селах и деревнях, где родился и вырос...

Далее он принялся пересказывать содержание христианских заповедей, цитируя по памяти целые страницы из Нового завета.

Я посмотрел на часы.

— Готов прервать, — согласился Митрофан. — Зинаида, пора подавать ужин...

За ужином Тимофей Слоев вторично нарушил договоренность «молчать и не раздражаться».