Моя купель

В Рождественке всего две улицы. Они тянутся вдоль двух грив, разъединенных отлогой лощиной и березовыми рощами. Между рощами продолговатый водоем со скамейками и подмостками для полоскания белья. Этот водоем строился и облагораживался еще до войны силами молодежи под руководством Тимофея Слоева. Но сейчас Тимофей даже не обратил внимания на свое довоенное творение, его взор был устремлен на дом с голубыми ставнями на окнах. Там перед окнами прохаживалась женщина в белом холщовом сарафане.

— Зинаида! — позвал ее Тимофей, остановившись перед оградой.

К городьбе неторопливо подошла статная молодица — плечи покатые, шея длинная, русые волосы причесаны на прямой пробор, взгляд голубых глаз томный, разлет бровей широкий. И впрямь живой портрет богородицы, хоть в икону ставь.

— Доброго здоровья, — сказала она голосом наставницы: дескать, с этого надо начинать разговор при встрече с человеком. — С чем пожаловали?

— Скажи Митрофану, гость к нему из Москвы, однополчанин.

— Митрофаний почивает после трапезы. Проснется — скажу.

— Проснется... Как на курорте! — упрекнул ее Тимофей.

— Окстись, дядюшка Тимофей, ночная у него сегодня была.

— Разбуди. Скажи, некогда нам.

— На закате солнца разбужу. А вы приходите завтра после полудня.

Она оказалась непреклонной, калитку закрыла на засов, и мы попятились восвояси. Тимофей вскипел.

— Тихо, — остановил я его, — если завтра состоится встреча с Митрофаном, то прошу держать себя в руках. Так надо, иначе у нас ничего не получится.

— Понимаю... Буду молчать, — передохнув, согласился он.

Попутно я спросил Тимофея, почему Зинаида назвала его по-родственному — дядюшкой.

— В племянницы напрашивается по материнской линии. Горбцева она, родственница моей матери, — сконфуженно объяснил он и надолго погрузился в какие-то свои думы.

И вот мы в доме Митрофана. Точнее, в одной половине его дома, в другую он не пригласил и, как видно, приглашать не собирается. Окинув взглядом голубой потолок, висячую лампу с голубым абажуром в густой россыпи звезд, я заметил вслух:

— Культ неба.

— Вера в небо, — как бы поправляя меня, уточнил хозяин и, пригласив нас в передний угол к столу, пояснил свой тезис: — Небо нельзя гневить. Люди, теряющие веру в земные силы, должны обращать свои взоры к небу, усердно просить у него пощады.

— С каких пор, по-вашему, вера в небесные силы стала сильнее веры в земные? — спросил я.

Вижу, не первый раз его донимают таким вопросом, потому он ответил, не задумываясь:

— Искони, искони...

2

Сидим, беседуем полчаса, час... Мне пока не удается вспомнить, где, когда, на каком участке Сталинградского фронта встречался с Митрофаном. Снять бы с него бороду... Лицо гладкое, плечист, голову держит прямо; он пышит здоровьем, как цирковой богатырь, на груди которого можно дробить камни, а уж рассуждает — держи ухо востро и языку волю не давай. Ему, вероятно, уже что-то известно — какие причины привели меня к нему, — потому он с самого начала разговора прилагает усилия для демонстрации своей смиренности, старается высказать убеждения, против которых трудно возражать, дескать, все мы ходим под одним небом.

Подчеркнув, что небо со дня сотворения мира стало крышей земли, он втягивает меня в размышления о событиях недавнего прошлого. Спрашивая, сам и отвечает, и тем утверждает свое право говорить без остановки, как на проповеди.

— ...Когда с этой крыши стал низвергаться сатанинский огонь, что по священному писанию предвещало начало светопреставления, когда в небе появились стальные птицы, несущие испепеление всему живому и мертвому на земле, против чего в первые годы войны не было надежного щита, когда земля и небо срослись в адском круговороте огня, как это было в начальные дни Сталинградской битвы, что тогда оставалось делать человеку? Именно тогда многие вспомнили бога и поклялись, что если останутся живы, то всю жизнь будут утверждать веру в него. И никто не смеет отрицать, что в ту пору православная церковь приняла на себя поток молящихся за спасение отечества.

— ...В сорок пятом году, когда зловещее пламя войны было погашено там, откуда оно взметнулось, церковь не потеряла прихожан. Почему? Двадцать миллионов погибших и пропавших без вести. У них остались отцы и матери. Они пошли к священнослужителям, духовное общение и молитвы о погибших сыновьях стали их потребностью.

— ...Потом, в августе того же сорок пятого, на востоке, над Хиросимой и Нагасаки, поднялись два гигантских гриба атомных взрывов — неслыханной силы удар света, воспламененного воздуха, всеразрушающего урагана. Там вулкан огня с неба в одно мгновение снес с лика земли два города, погубив сотни тысяч детей, женщин и стариков. Угроза повторения таких ударов повисла над другими городами планеты. После этого даже забывшие о путях духовного общения с проповедниками священных писаний задумались — где найти если не щит, то отвлечение дум от страха смерти в адском огне. Одни пошли в церковь, в религиозные секты, другие — к зеленому змию, чтобы хоть как-то погасить в душе тревогу за свою жизнь, за жизнь наследников...