Моя. Я так решил

Я погружаюсь. На дно. И ее поцелуй заменяет мне дыхание.

Эва обхватывает меня тонкими руками, стонет тихо и как-то жалобно в губы, а затем, когда я не выдерживаю и пытаюсь потрогать ртом каждый сантиметр ее тела, еще и шепчет что-то. Откидывается навзничь, гладит меня, позволяет раздевать, стягивать это идиотское платье, позволяет раздвигать тонкие, длинные до охерения, гладкие ноги, жадно прикусывать кромку белья, чтоб вниз его, чтоб не мешало ничего! Она пахнет возбуждением. Это самый сладкий запах на свете, бля! Самый вкусный! Никаких клубник, манго, свежести и прочего бреда! Самый охуительный, одуряющий, сводящий с ума!

Не могу тормознуть, не думаю о том, нравится ей так или нет.

Мне — хочется, мне — нравится.

И я целую ее, вылизываю жадно, не умея надышаться, напиться ее сладостью.

— Боже, боже, боже…

Эва без остановки что-то шепчет, руки ее то раскидываются по белому полотну простыни, то стараются достать мои волосы, зарыться тонкими пальцами, словно прося остановиться, или приказывая продолжить.

Когда она неожиданно хрипло вскрикивает и выгибается, я даже не понимаю, что происходит, настолько не в себе. Настолько сошел с ума.

Машинально придерживаю за бедра, прижимаюсь, с наслаждением ловя все отблески кайфа, а затем скольжу вверх, чтоб насладиться безумием и растерянностью в темных, как сама аргентинская ночь, глазах.

— Нет, — опять повторяю свой ответ на ее единственный вопрос, заданный в самом начале этой ночи, — не-е-ет.

Последнее длинное «не-е-ет» у меня получается синхронно с таким же длинным движением. В нее. В тесноту, влажность. Сладкую и утягивающую. Я еще не на дне, оказывается. Я погружаюсь. Тону. Умираю. Воскресаю. Опять умираю. Каждое движение в ней синхронизируется с безумным выражением в глазах. И нет. Это не секс. Я знаю. Я умею отличить. Теперь умею. Научился.

Это — блядское погружение. Это — с головой. Это — с сердцем. Это — со всем.

— Еще… — ее губы еле двигаются, и получается выдыхать тоже синхронно с моими, набирающими силу и жесткость движениями, — еще, еще, еще…

— Да, — отвечаю и прижимаюсь к распахнутому рту, чтоб сделать погружение окончательным.

И чтоб не одному мне перестало хватать воздуха. Не буду один тонуть. Только с ней.

Эва переплетается со мной руками, ногами, обхватывает, тянется, обвивает, как белая, гибкая лоза — темный камень, опутывает собой, мы сливаемся в одно, и ощущение такое, что теперь всегда так будет.

Движения становятся неторопливыми, я сознательно замедляюсь, потому что хочется тянуть этот момент, хочется его переживать снова и снова…

Хотя, у нас впереди вся ночь. И вся жизнь. Эва еще не в курсе просто, но я уже все решил.

— Пожалуйста… Пожалуйста… — она не выдерживает первой, сходя с ума от моей мучительной медлительности, нетерпеливая какая…

Перехватываю ее беспокойные руки, укладываю жестко над головой, приподнимаюсь, невольно усмехаясь от жажды и паники в темных глазах:

— Нет… — это будет теперь моим любимым словом, — нет…

Она прикрывает веки, вздрагивая всем телом в такт моим движениям, так сладко, так отзывчиво, что хочется мучить ее дольше и дольше. Уже за один этот вопрос о нерешительности с женщинами…

И за ее мнимую уверенность, что это она здесь ведет, что это она — управляет.

Не ведет. Не управляет. Все будет так, как я решил.

И кончит она только тогда, когда я захочу.

Когда я решу.

Резко выхожу, под негодующе-жалобный стон, становлюсь на колени и переворачиваю ее на живот, падаю сверху, заставляя уложить ладони на спинку кровати и сомкнуть покрепче.

— Полетели, Эвита, — шепчу ей, врезаясь в податливое тело уже под другим углом, и это изменение положения дает долгожданную разрядку.

Эву трясет, выгибает, она стонет жалобно и протяжно, но рук не убирает от спинки кровати, наоборот, сжимает сильнее, словно понимая, что еще не все. Еще далеко не все.

Я же нерешительный… Не решил пока, сколько раз позволю ей кончить.

Набираю скорость, придерживая за гладкие бедра и наслаждаясь роскошными видом сзади, провожу пальцами по выступающим позвонкам. Охеренная.

Голову дурманит от кайфа, наклоняюсь, нахожу пальцами клитор, надавливаю…

— Кончай, Эвита, — приказываю тихо, и она подчиняется.

Умираю от ощущения частых, сладких сокращений, глажу, глажу ее…

Самая крутая ночь в моей жизни. Аргентинская патока.

Эва стонет опять, держится за спинку кровати, ритмично бьющейся о стену…

И ее белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в темное дерево — шикарная финальная нота.

Наклоняюсь опять, сжимаю небольшую, острую грудь, вытаскивая из Эвы еще один долгий-долгий стон… И кончаю. Словно умираю.

Падаю на мокрое от возбуждения тело, жадно вдыхаю наши перемешавшиеся ароматы.

Кайф… Какой кайф…

Теперь попить.

И еще разок.

Сползаю с Эвы, напоследок сладко лизнув тонкую линию позвонков у шеи, подхватываю бутылку воды у кровати, жадно пью, потом протягиваю своей любовнице.

Она уже перевернулась и лежит на спине, оглушенно глядя в потолок.

— Боже… Боже… Ты — монстр…

— Пить будешь, Эвита?

— Да. И спать.

— Нет, у меня еще планы на тебя.

— Не-е-ет…

— Да.