Моя другая жизнь

Усталость сморила их, словно бы окунула в теплую воду; дыхание становилось все менее глубоким, из бодрствования они незаметно соскальзывали в крепкий сон.

— Пап, а почему ты такой разодетый? — спросил Энтон.

— Я иду к одной даме. К леди Макс.

— К прекрасной даме на белом коне, — тихонько добавил Уилл. — Она богатая?

— Возможно. Я не знаю. Здесь деньги значения не имеют. Самое главное — классовая принадлежность, — сказал я и с досадой понял, что повторяю слова Маспрата. — Знаете, средний класс, высший класс.

— А мы какой класс?

— Никакой. Нам это все равно.

Подразумевая, что я всего лишь наблюдатель. Но сам не очень-то в это верил. Мне хотелось большего.

Мальчики поцеловали меня; их нежность вселяла душевный покой: значит, у нас с Алисон все хорошо.

Выходя из комнаты, я услышал, как Энтон прошептал Уиллу, лежавшему у противоположной стены:

— Думаю, мы — средний класс.

Для того чтобы зимой пуститься в путь на ночь глядя, требовалось усилие воли, как при переходе границы, ведь я вновь выходил в Лондон после целого дня, проведенного в цитадели моего высокого дома.

Ночью город выглядел тихим и ласковым, на лице его лежали тени — то был сонный город, которому пришло время укладываться спать. В нашем южном районе лондонский силуэт образовывали старинные дефлекторы на дымовых трубах, шиферные крыши и шпили церквей. В такие зимние ночи у меня возникало обманчивое чувство, что я тоже часть этого города, пришелец, поглощенный и преображенный его тенями. Я любил оранжевое мглистое зарево на ночном лондонском небе; возле Челси-Рич ложившиеся на воду блики света своей размытой призрачностью очень напоминали один из «Ночных пейзажей» Уистлера[36]. Я точно знал, где именно нахожусь; в этом еще одна особенность лондонцев: мы отлично ориентируемся в темноте.

Все это я наблюдал с переднего сиденья на втором этаже автобуса, и мне казалось, что я веду очень старый, летящий над самой землей самолет.

Дом леди Макс находился в нескольких минутах ходьбы от автобусной остановки и стоял на отшибе в незастроенном углу площади; у него был типично викторианский, недавно покрашенный в кремовый цвет фасад, который словно фосфоресцировал в свете уличного фонаря. Высокие эркеры, светлые колонны, внушающая трепет лестница.

Открыла мне миниатюрная женщина, хорошенькая и по-обезьяньи проворная; нараспев поздоровавшись, она приняла мое пальто. Тоже явно филиппинка.

Столь внушительный снаружи, внутри особняк выглядел огромным саркофагом. Из-за мраморного пола в холле, из-за пыли, полуживых цветов, сухих растений и мрачных картин в вычурных рамах, а более всего — из-за холода и запаха отсыревших ковров в доме веяло безжизненным унынием, как будто там давно никто не ел и не спал. Я сразу подумал про свой теплый, уютный дом на другом берегу реки, и тут же услыхал собственное имя: в соседнем зале объявляли о моем приходе.

— Здравствуйте, Пол! — громко приветствовала меня леди Макс. Как подобает королеве, она не поднялась с кресла.

Держалась она, однако, так, будто мы давно и коротко знакомы. Я приободрился, а она быстро представила меня гостям, небольшими группами стоявшим по всей комнате. Грэм Хивидж приветливо улыбнулся, не подавая вида, что накануне так решительно пресек мое поползновение написать главную критическую статью номера. Среди присутствовавших был пожилой романист по имени Дантон Марвуд, супружеская пара из Южной Африки — их фамилия у меня вызвала ассоциацию с борьбой против апартеида. Еще была женщина по имени Пиппа, она часто моргала, пока я с нею говорил. И наконец, американский поэт Уолтер Ван Беллами.

— Жена не смогла прийти, — объяснил мне Беллами, ероша указательным пальцем копну седых волос.

Он был очень высок и совершенно безумен. Увлек меня к камину, чуть ли не в огонь, навалился грудью и, пристально глядя в глаза и улыбаясь своей странной улыбкой, сказал:

— Вы ведь тоже из Бостона.

Камин горел вовсю, но тепла давал меньше, чем наш в Клапаме. У этого пламя задыхалось в нечищеном дымоходе.

— Вообще-то я из Медфорда.

Но Беллами, как то часто бывает с безумцами, был рассеян и пропустил мои слова мимо ушей; у него был мутный взгляд человека, одурманенного лекарствами.

— Мы, бостонцы, должны держаться вместе.

Я почувствовал себя польщенным, но тут он стиснул мне руку возле локтя — слишком крепко, до боли, в этом жесте было больше отчаяния, чем дружелюбия. Затем, потеряв ко мне всякий интерес, нетвердым шагом подошел к книжному стеллажу и вытянул томик собственных стихов.

— Макс только что рассказывала про вас, так что вы явились как нельзя более вовремя.

Это произнес Марвуд, романист. Его имя было мне знакомо по шкафу с новинками художественной литературы в «Нью стейтсмен»; у Гастона тоже всегда стояли пачки его книг. Он был женат на богатой, никому не известной даме и, по словам злоязычного Маспрата, славился завистливостью, самонадеянностью и занудством.

— Вы сейчас работаете над романом? — поинтересовался я.