Моя другая жизнь

— Вот это да, не ожидал! Обычно-то мне приходится втолковывать окружающим, что я романист. «Вы наверняка и слыхом обо мне не слыхали, — говорю я. — Ведь я занимаюсь так называемой высокохудожественной прозой».

— Марвуд — это Генри Джеймс для бедных, — заметил Хивидж. — Он на дешевку не разменивается.

— Боже избави, — отозвался Марвуд. — Нет, роман я уже закончил. Теперь уезжаю. На Корсику — знаете, где это? Пленительное место. Повторяю путь Эдварда Лира [37]. Все всерьез, никаких нелепиц. Нечто вроде «путешествия по стопам предшественника».

— То еще путешествие! — фыркнул Хивидж. — Только успевай увертываться от отдыхающих и туристов.

— Грэм обожает всех поддразнивать, — сказал Марвуд. — Слушайте, а ваш новый роман, видимо, удался.

— Мой новый роман?! — удивился я. — Это вовсе не роман, а описание моих путешествий.

— Нет, нет. Книга, над которой вы работаете сейчас. Судя по отзывам, просто блестящая.

Леди Макс улыбалась мне; она все слышала, все видела; мир был наг и беззащитен перед нею, в нем не было ничего загадочного, скрытого. И тут только, видя ее царственную улыбку, я вспомнил, что сам же ей и рассказал о романе.

— Смотрите не отказывайтесь от вашего названия, — посоветовал Марвуд. — Не позволяйте Макс сбить вас с панталыку. Она бывает дьявольски настырной.

Значит, она им уже все выложила.

Служанка-филиппинка обнесла гостей напитками; теперь и у меня в руке был бокал.

Подошел Хивидж. Я уже приготовился услышать обращенную ко мне французскую речь — и как прикажете отвечать? Но он очень дружелюбно произнес:

— Рецензия — блеск! — Очевидно, он имел в виду мой обзор книг, вышедший неделю назад, в котором я в пух и прах разнес четыре романа. — Вы что-нибудь новенькое прихватили тогда?

— Как я понял, мы договорились подождать, пока не появятся книги более стоящие.

Он невозмутимо выслушал меня и, ничего на этот счет не сказав, спросил:

— Любите Генри Джеймса? Выходит новое издание его писем. Первый том только что поступил в продажу. Говорят, очень неплох, многое никогда не публиковалось. Может получиться занятно: ведь вы с Джеймсом оба бывшие американцы.

Это был совсем иной Грэм Хивидж, и он вроде бы предлагал мне написать основной литературный обзор номера. Развернутые рецензии на такие книги обычно писал В. С. Притчетт [38]. Тон Хивиджа озадачил меня; сегодня, у леди Макс, а не в своем кабинете, он выглядел потрепанным и безвольным. Этот человек, которому ничего не стоило с улыбкой оскорбить другого, который требовал сексуальных утех от своих подчиненных — а те, выпускники Оксфорда, с готовностью опускались перед ним на четвереньки в убеждении, что это поможет им сделать в Лондоне литературную карьеру, — сейчас этот мерзкий властолюбец делал глупые и неловкие попытки завязать со мной дружбу.

— Вот об этом и сможете порассуждать, — добавил он, — о жизни на чужбине.

Да, он предлагал мне написать большую критическую статью о Генри Джеймсе.

— Готов заказать вам статью на полторы тысячи слов, — продолжал он. — Собрание будет выходить невесть как долго. Так что можете не торопиться.

— Охотно напишу, — сказал я, пожалуй, чуть слишком поспешно. — А вам известно, что Генри Джеймс лет в восемнадцать получил удар пожарным шлангом в пах?

— Нет, но кто его знает, быть может, тот непрошеный удар по яйцам как раз и явится исходной точкой для ваших критических построений, — без улыбки проговорил Хивидж.

Марвуд захихикал, а Беллами громко расхохотался.

Я не сомневался, что Хивидж сделал мне такое предложение только потому, что встретил меня здесь, у леди Макс, а его натужное комикованье было проявлением дружелюбия. Англичанину, особенно такого, беспощадного типа, трудно делать щедрые жесты, не подпустив снисходительного высокомерия, но мне было все равно — во всяком случае, Хивидж уже не обращался ко мне по-французски в присутствии всех этих людей.

Леди Макс держалась в отдалении, но всякий раз, взглянув на нее, я не мог отделаться от ощущения, что она неотрывно на меня смотрит. Даже когда она сидела и курила сигарету, казалось, что она руководит здесь всем, — прелестная, словно фарфоровая статуэтка, кожа пленительно бледная, как часто бывает у женщин в этой вечно пасмурной стране.

Я был обескуражен тем, что она со мной не заговаривает; да и облик самой леди Макс, такой яркой и хрупкой, никак не вязался с этим огромным сумрачным домом; не слышно было запахов готовящейся еды, и это тоже почему-то беспокоило. В поисках туалета я выскользнул в коридор; заметив мою нерешительность и угадав, что я ищу, служанка-филиппинка указала мне нужную дверь. Там было еще сумрачнее: густые тени, влажные, холодные кафельные стены, — и я снова пожалел, что не остался дома. Над умывальником висел сатирический эстамп Роуландсона [39].

Когда я вернулся в зал, гости уже надевали пальто.

— Мы идем обедать, — сказала леди Макс. — Здесь рукой подать.