Моя борьба

Машке было нервно на этом концерте. Может, потому, что она сама хотела бы выступать. И в то же время она с брезгливостью смотрела на этот зал, да и на публику. Хотела бы она петь для нее? Но разве она хотела петь для разинских клиентов? Все дело было в том, что петь. Если то, что нравится, в чем уверен, то и публика не важна, тем более что и не видишь ее со сцены, ослепленный прожекторами. А вот когда не уверен в том, что поешь, — тогда ищешь у публики поддержки, вглядываешься в нее: ну, как я? а? Здешняя публика была тихой, неинтересной. Машка была самой интересной. И ей хоте-лось кричать, принимать участие, а Фи-Фи ее успокаивал: «Ты его сбиваешь! Он забудет слова!» — смеялся он. «Да какие там у него слова? Я ни одного не поняла. Зачем он поет с таким жутким акцентом по-английски?! Пел бы на своем языке Все равно ничего не понять, а ему было бы легче… И музыка его заглушает. И ты в миксинге сделал так, что я за музыкой. Это певцы как он должны быть за музыкой, а не такие, как я. Это музыка должна бежать за мной!» Но такого не могло быть, потому что «Крэдит» это была группа, и все должны были быть на одном уровне, вот если бы Машка была солистом с аккомпанирующей ей группой…

Они стояли в прожекторской будке. Там было полно музыкантов, знающих Машку по записям. Кто-то пил пиво, кто-то курил. Всего было мало, конечно, на всех. Марсель с восторгом смотрел на свою русскую девушку в белоэлектрическом парике, с лисой на шее, в блестящей маечке, машущую тонкими руками, дующую пиво из пузатой бутылочки, затягивающуюся петардой. Она была полна энергии, и ей тоже хотелось что-то делать, сейчас же как-то отличиться. Филипп № 2 пришел целоваться, и Машка шепнула ему «traitre»[141]. Она все думала, где же этот певец в атласном комбинезоне нашел место для репетиций? Потому что, даже если ей и не очень нравилось, что он поет, как, — все ведь надо было отрепетировать, подготовить!

Второе отделение она была более спокойна, зная уже, что ничего не произойдет. «Зачем этот певец? Что нового, оригинального вносит он? Ноль. Ничего. Может, и правильно поэтому публика себя ведет — тихо. Он не возбуждает. Стоит на сцене, пот катится по вискам, вон подмышками как мокро, бедняга — миллионный вариант deja vu[142]. С другой стороны, эта же публика наверняка бесновалась бы, если б на его месте был Гольдман, Бюэль, Сушон… все евреи! Как странно… Пишущих тексты и музыку евреев всегда было больше. Но теперь они же и исполнители. И за текст, и за музыку, и за исполнение теперь они получают денежки. Какой богатенькой я могла бы быть…»

— Я бы предпочел, чтобы ты выступала, — сказал Марсель после концерта.

Машке было приятно, но и неловко. Певица без пения. Как актриса без театра. Как мясник без мяса.

Было поздно, и ехать в город на поезде не хотелось. Фи-Фи куда-то исчез. Двое парней с концерта направлялись к машине. Марсель свистнул им и попросил тех подвезти их в Париж. Они с радостью согласились — видели Машку в окружении музыкантов. Она села на заднее сидение, будто спрятавшись от ночного пригорода. Как было здесь неуютно. Как не хотелось здесь быть. Пустыри, дома, похожие друг на друга, как детские кубики, только не радующие, как в детстве. Кусты, в которых могут изнасиловать от нечего делать, бесконечная дорога, ведущая еще дальше от города, вглубь пригорода, где совсем невозможно. Но все не могут быть в городе! Поэтому им, пригородным, и говорили, что и вы, вы тоже имеете те же шансы. Врали им. Чтобы они тихо сидели. Не громили чтобы. Ждали бы своего шанса, который не приходил. А когда приходил, то к одному из сотни. И остальные девяносто девять оставались в пригороде, в одинаковых домах, в кустах, изнасилованными или насилующими, в «КОДЕКе» кассиршей за 4 500 в месяц. Жуть это была.

— Вы живете в Париже?

— Да! Конечно!!! — закричала Машка, и все понимающе засмеялись и быстро-быстро поехали в город, где можно было жить, пока еще.

Они вышли на углу Рамбуто и Себастопол я, у кантины «Мелоди». Дурацкая столовка под землей, гигантская и всегда полупустая.

— Как твоя подружка, Марсель, ревнует Анн-Мари?