Моя борьба

Она накинула пальто и спустилась вниз — открыть двери ворот Сумасшедшая Машка, она так нервничала! Вот она спускалась по своей лестнице, не такой жуткой, как у русской подружки, но тем не менее все по одному хотя бы разочку уже упали на ней И даже писатель, мачо-мэн[102]\ поскользнулся, и она осторожненько шла и ругала себя. За то, что так ждет не дождется француза! Она уже и забыла, какой он! В воображении он был похож на ветку вишни. Но не с ягодами, а с цветами, как на деревьях в саду у Нотр-Дам. Оттого, что он был худеньким и слегка замученным, цветы были не в цветении, а слегка засушенные уже… Машка достала из почтового ящика открытку от поэта из Кельна. «Как много у меня теперь есть скрепок? / Я получаю от Бурихина конверты. / И если б он их так не разрисовывал, / То я и их могла б использовать для дела…» — придумала Маша о письмах, заказных! за которыми каждый раз надо было идти на почту и думать — из полиции ли это письмо, из телефонной компании, из Impots[103] или извещение о смерти чьей-нибудь, потому что обычно Бурихин присылал заказные письма.

Она подошла к воротам и нажала на кнопку. И ворота открыл француз из гербария. Ей, конечно, было неловко, что вот, мол, она прямо у ворот его ждет. Но она повертела открыткой в руке — я спускалась посмотреть почту, то да се. Они пошли — Машка впереди — и француз отпускал какие-то шуточки о ее лестнице, и Машка не все понимала, но многое. Ей было стыдно. Перед писателем. Она себя чувствовала немного предающей его. Потому что вот эти шуточки французские и то, что она их понимает, это было вроде против писателя. И Машка будто в себе что-то открыла, то, что только писателю принадлежало. Он, может, и не знал этого, но Машка вот чувствовала, точно: что-то она отдает, что раньше никому и никогда не давала. Потому что писателю только принадлежало, только он будто имел право касаться, пробуждать.

Они пришли, и француз очень страстно обнял певицу посередине комнаты. Она еще подумала, что сейчас ей подходит имя Мария. Потому что это было так страстно и серьезно. Он ей протянул пакет. Подарок. Иона застеснялась (Надо сказать, что ей редко делали подарки.) И это оказалась книга Энки Биляля «Женщина-западня». И француз очень хитро смотрел на Машку, как бы выжидая. Испытывая будто — поняла она или нет. То есть он подарил ей эту книжку, намекая на то, что она, Машка, западня? Надо сказать, что — и это тоже смутило певицу — писатель сравнивал ее с персонажами Биляля. С этими скуластыми, тощими девочками с надутыми губами. И еще с женщинами с картин Тамары Лемпицкой. Такими полуживыми, вроде манекенов.

Пока она смотрела на голубые слезы женщины-западни, Марсель сидел и сворачивал петарду[104]. Он даже не спросил Машку, хочет ли она, не возражает ли. Видимо, он был уверен, что такая женщина хочет и не возражает. И Машка сидела и посмеивалась в уме — «Ну а какой еще француз мог мне попасться. Нормально…» По радио все время крутили «Лэди ин рэд» и француз говорил, что все эти дни передают эту песню, но он ее переделывает в «Лэди ин блэк», потому что Машка была в черном. И певица, вместо того чтобы радоваться и гордиться, смущалась. Потому что она не привыкла к комплиментам — оправдывалась она за свое дикарство — потому что писатель все высмеивал и вышучивал. Он ее называл американской вонючкой! А образ Лэди он уже разбил.

— Это было как в кино. Я тебя видел за стеклом… — и он зажмурил на секунду свои глаза.

Они покурили, и Машка принесла вина. А Марсель, задумываясь на минуту, кусал свои ногти.

И Машка говорила, что это ужасно. Что у него красивые пальцы и такие ужасные ногти. И он извинялся и говорил, что это он в тюрьме приобрел привычку. Машка, конечно, хотела бы знать в подробностях, за что он попал в тюрягу. Но он не очень распространялся. И она только поняла, что за вооруженное ограбление — кого, чего он не сказал. Только на секундочку она подумала, что жуткая идиотка и зачем она привела этого мужика к себе домой, неизвестно, кто он такой, еще прирежет ее. Но это было секундное сомнение. Ей, конечно же, нравилось, что он такой неправильный, маргинальный и так далее.

Гейнзбур хрипел по РФИ «Шарлот», и Марсель переделывал ее в solope[105], и это было кошмарно. Машка тут же вспоминала название порнофильма «Suce moi, salope![106]. Это Янек в «Разине» нашел, разглядывая какой-то журнал, «Парископ» что ли. И они потом подшучивали друг над другом, нашептывая «сюс муа, салоп!» От охуения, конечно. И Машка представляла под хрип Гейнзбура в своем кино темную лестницу какого-то притона, и Шарлот-салоп сидит на корточках, колготки на ляжке порваны, и она кому-то минет делает.