Мои знакомые

— Сама без хлеба!

Он рывком надвинул на лоб кепку и пошел к дверям.

— Постой, ишь какие мы гордые. Под немцем такие выросли?

— Ага, в рабстве.

— Поосторожней!

Он выскочил в коридор. Будто что перевернулось в душе. Зашагал сослепу по каким-то лестницам, не зная, что теперь делать, но уже твердо, с неведомо откуда взявшимся злым упорством решил, что больше сюда не ходок. Самовольно пристанет к команде, зайцем на судно, черт знает что еще, только в обиду себя не даст, унижаться перед этим стриженым не станет. Бюрократ!.. Когда-нибудь он, Санька, вернется из плавания лучшим, заслуженным матросом, а навстречу этот хмырь: «Неужто вы, Александр Федорович?» — а он пройдет мимо — и ноль внимания.

Где-то на этаже, возле распахнутой огромной приемной, дохнувшей дымом, гомоном, смехом, столкнулся с парнем в новеньком бушлате. Тот протянул длинную сигарету — видно жаждал поболтать — спросил: «Тоже в рейс? С визой?» Санька пробормотал невнятное, но сигарету взял, закурил впервые, закашлялся. Морячок, видно, бывалый, что-то говорил о начальнике портофлота, из чего Санька только и понял, что именно здесь, в кабинете, заседает сам царь и бог Петр Иваныч, от которого все зависит. К нему-то Саньке и надо, раз он новичок да еще прибыл издалека. Главное — предъявить документы, только верные, не липу. Санька одурело мотал головой.

— Эх ты, матрос на квинте нос, — вздохнул парень. — Главное, держись с достоинством, жизнь, она сопливых не любит. А Петр Иваныч подавно…

Они уже сидели в приемной, где было дымно, хоть якорь вешай, как выразился случайный попутчик. А народу — битком. Наверное, начальник и впрямь был важный. Прошло часа два, не меньше, а Санька все еще был далек от обитых кнопками дверей. Они со скрипом отворялись, внутрь то и дело входили люди со стороны, не сидевшие в очереди, — видать, имели право. Остальные гудели, перебрасываясь репликами, то и дело слышались непонятные слова: «штурманская вахта», «пищевая группа», «траловый лов». Он старательно запоминал их, точно пробовал на вкус непривычную пищу, отдававшую запахом дальних рейсов. Стала покруживаться голова, был он слабоват, после войны жили худо, а тут еще за двое суток — один сухарь. У тетки харчиться не стал — спросила утром: деньги-то есть с собой? В кармане оставалась тридцатка — на буханку как раз, ее надо беречь. И какой из него моряк, стоит начальнику взглянуть — все станет ясно. В свои почти восемнадцать совсем хиляк, тощий, белобрысенький, самый раз подержаться за мамкин подол.

Коротая время, он принялся репетировать, что скажет начальнику — чтобы сразу дошло, проникло в самое сердце. Всякие жили при немцах, у него совесть чиста. Дважды отца угоняли в Германию, дважды он бежал. И вообще он, Санька, комсомолец, с десятилеткой, не какой-нибудь шлендра. В голову лезли разные умные слова, заковыристые обороты, призванные пронять начальство. Вспомнилась фраза из старой газетки, найденной в вагоне, — об отношении к кадрам.

«Зачастую, к сожалению, имеет место недоучет, за бумажкой не видим человека… В сверхбдительной канцелярщине свивает гнездо формализм…»

Как бы с этим гнездом формализма его не вытурили. А вот «недоучет» — это, пожалуй, в точку. Тем более что «зачастую и к сожалению». Совместное, так сказать, сожаление, пострадавшего и обидчика. Он представил Ленку, которая прочла бы сейчас эти мысли, и ему стало стыдно. К черту, сказать надо просто, по-человечески… Фраза распадалась, новая никак не складывалась, в голове от усталости и голодухи стоял туман. Морячок опять что-то стал втолковывать участливо.

— Жизнь, брат как матрас, полосками…

Он отмахнулся, боясь потерять ораторскую нить, а морячок, видно умаявшись, резко поднялся, пошел и скрылся в дверях тамбура, нарушив очередность, но никто не шумнул: может, он тоже был тут своим, а вот проторчал в приемной по скромности.

От сумерек в комнате стало и вовсе сине, кутала дремота, и он не сразу сообразил, когда кто-то толкнул его в плечо — твоя очередь. От яркого света в кабинете у Саньки на мгновение поплыло в глазах, показалось, что за дальним столом у окна не один, а сразу двое начальников, оба седые, в строгой форме, рождавшей уважение и страх. Только бы пройти четко по ковровой дорожке, вытянуться в струнку, как учил школьный военрук, и четко доложить. И попросить, нет, потребовать…

Но слова разлетелись, как пух с одуванчика, ноги заплелись, и только чудом начальник ничего этого не заметил, потому что сам встал поразмяться после долгого сидения, даже потянулся совсем по-домашнему. Он впрямь казался богом, меднолицый, в литом серебре волос.

— С какой нуждой, моряк?

И Санька ответил совсем не то, что сложилось в уме.