Мой жизненный путь

Идеи эти, столь интенсивно вступившие в мою душевную жизнь, были обобщены мной четыре года спустя в моей книге "Миро- и жизневоззрения в XIX столетии", в главе "Мир как иллюзия". (Эта книга в позднейших расширенных изданиях получила название "Загадки философии"[138].)

Биологический образ представлений не позволяет подобным же образом вдаваться в характеристики, полностью вытесняющие представляемое из той области, которую человек способен пережить, и оставляющие его душевной жизни только иллюзии. При таком образе представлений невозможно даже приблизиться к объяснению того, что вне человека существует мир, который им не переживается и производит на него впечатление только через его органы чувств, причем это впечатление может быть совершенно несхожим с источником впечатления. Принижая важнейшее значение мышления в душевной жизни, можно поверить, что в этом еще есть какой-то смысл, когда утверждают, что субъективному восприятию света соответствует объективно некая форма движения в эфире (как это тогда представлялось), но нужно быть злостным фанатиком, чтобы "объяснять" подобным же образом воспринимаемое в области живой природы.

Подобное представление идей о природе никогда не приведет к идеям о моральном мировом порядке, говорил я себе. Оно может только рассматривать этот порядок как то, что проникло в физический мир человека из области, чуждой познанию.

Для начала третьего периода моей жизни значительным, однако, было не то, что перед моей душой вставали эти вопросы (они давно уже волновали меня). Самым важным являлось то, что вся область моего познания, не претерпевая существенных изменений в своем содержании, под влиянием этих вопросов обрела в моей душе существенно большую, чем это было прежде, жизненную подвижность. В "Логосе" живет человеческая душа; как живет внешний мир в Логосе? Это — основной вопрос моей "Теории познания гетевского мировоззрения" (написанной в середине 80-х годов), а также других моих книг — "Истина и наука" и "Философия свободы". Данное душевное направление доминировало во всех идеях, разрабатываемых мной для проникновения в те душевные подосновы, исходя из которых Гете пытался осветить явления мира.

В описываемый период жизни меня особенно заботило то, что эти столь решительно отрицаемые мной идеи со страшной силой охватили мышление эпохи. Люди настолько прониклись ими, что не могли ощутить всю важность того, на что указывалось в противоположном им душевном направлении. Противоречие между тем, что было для меня ясной истиной, и взглядами моей эпохи я переживал так, что это переживание определило основной тон моей жизни в последние годы столетия.

У меня сложилось впечатление, что все происходящее в духовной жизни проистекало из этих противоречий. Я не отклонял всего того, что приносила эта духовная жизнь, но я испытывал глубокую боль, видя, как навстречу тому, что я расценивал как добро, как первые всходы духовной жизни, отовсюду встают разрушительные силы.

Поэтому меня сильно волновал вопрос: как найти путь, чтобы внутренне прозреваемой истине придать такие формы выражения, которые были бы понятны данной эпохе?

При переживании этого возникает такой образ: нужно взойти на труднодостижимую горную вершину; кто-то пытается сделать это с различных исходных точек, но каждый раз оказывается на том же самом месте, причем позади остаются усилия, которые он вынужден признать напрасными.

Однажды, в 90-х годах, во Франкфурте-на-Майне я читал лекцию о воззрениях Гете на природу. Во вступлении я отметил, что буду говорить о взглядах Гете на жизнь, ибо его идеи о свете и цвете таковы, что в современной физике не существует возможности перекинуть мост к этим идеям. В этой невозможности я видел знаменательный симптом, свидетельствовавший о духовной ориентации эпохи.

Спустя некоторое время мне пришлось беседовать с одним физиком, весьма известным в своей области[139], который усердно занимался воззрениями Гете на природу. В конце нашего разговора он сказал: представления Гете о цвете таковы, что физике здесь делать нечего. После этого я, конечно же, замолчал.

И так было со многим: то, что являлось для меня истиной, для современного образа мышления ничего не означало.

Глава двадцать четвертая

И вопрос "не следует ли замолчать?" стал переживанием.

Подобная организация моей душевной жизни поставила меня перед необходимостью внести в мою внешнюю деятельность совершенно новую ноту. Силы, определявшие мою внешнюю судьбу, впредь уже не могли составлять единое с теми внутренними направляющими линиями, которые являлись результатом моего переживания духовного мира.

Я давно уже подумывал о том, чтобы через какой-нибудь журнал знакомить современников с теми из духовных импульсов, которые я считал возможным выразить в открытой форме. Я не хотел "умолкать", а напротив, желал говорить, насколько это было возможно.