Мой сумасшедший папа

Рядом с ним я смотрелась ужасно. Широкоплечая, скуластая, ниже Черта на целую голову, но все же довольно живая и непосредственная. Вот глаза у меня были — да, достоинство. Они меняли цвет, как море, — то синие, то серые, глубокие, то зеленые. В общем, цвет их зависел от цвета одежды. Но почему Черт ко мне привязался — загадка, ведь у него была возможность с такими девочками ходить — закачаешься! Познакомились мы с Чертом за два месяца до нашей ночной поездки. Познакомились довольно оригинально; и конечно же, ничего бы у нас не сладилось, не будь моего блистательного вранья. Вообще-то я никогда не отличалась лукавством и изворотливостью, но в момент нашего первого разговора будто нечистая сила потянула меня за язык.

Мой папа — методист по лечебной физкультуре. У него довольно маленький оклад, и он, сколько себя помню, подрабатывал частными уроками. То есть два-три раза в неделю папа ходил заниматься лечебной физкультурой в пару богатых семей, а в конце месяца получал гонорар, и, честно говоря, эти не ах какие деньги были существенным подспорьем в нашем семейном бюджете.

В первых числах апреля папа попросил сходить меня к профессору-историку, новому своему клиенту. Профессор страдал остеохондрозом — отложением солей, и папа не успевал зайти к профессору за деньгами, перезвонил и сказал, что приду я, дочка, и чтобы конверт с гонораром передали мне.

Вот я и пришла к бедному больному — остеохoндрознику. Правда, профессор не производил впечатление несчастного — поджарый, моложавый мужик в бархатном, до пят халате, немного лысоватый, и на первый взгляд ничего; если бы он пристал ко мне на бульваре, я бы три-четыре минуты поболтала с ним. В прихожей рядом с остеохандрозным моложавым профессором стоял высокий, черноглазый мальчик и с любопытством смотрел на меня.

— А-а, — обрадовался папин новый клиент, — как же, как же! Вот передай отцу. — Он протянул конверт, — И скажи, что всегда с нетерпением его жду. Передашь?

— Конечно, — ответила я. — До свидания.

— До свидания, — ответил профессор и услужливо открыл мне дверь.

За мной вышел из квартиры мальчик, успев у порога сунуть профессору свой конверт, а профессор совершенно иным тоном, чем обращался ко мне, буркнул ему:

— До среды. Ровно в четыре.

— Ага, — ответил мальчик. Голос его оказался приятным, уже сломавшимся, низким, бархатным, — благородный такой голос.

Мы пошли гуськом, один за другим, по лестнице. Она была широкой, просторной, старинной, с множеством широких окон: хоть пляши на ней, хоть пой, хоть спокойно гроб разворачивай. Почему я вспомнила про гроб? Потому что старушки, сидящие перед моим подъездом, время от времени обсуждали эту животрепещущую тему: как их скорбные гробы станут разворачивать на тесных лестничных площадках, вон Марью из Солнцева перевернули между вторым и третьим этажом, узко…

— Эй, слышь, — окликнул меня мальчик. — Откуда твой отец знает Сулеймана? (Я тут же догадалась, что «Сулейман» — от профессорской фамилии «Сулейкин».)

— От верблюда, — огрызнулась я, но почему-то, поразмыслив, решила удостоить высокого мальчика интригующей информацией: — Сулейкин — профессор, а мой папа — член-корр. Этот Сулейкин от него зависит, вот взятку давал: мол, замолвите за меня слово в Академии наук.

Покажи взятку, — сказал мальчик, поравнявшись со мной. Мы не шли, а парили по светлой шикарной лестнице.

Смотри. — Я небрежно открыла конверт. Там лежала мятая дцатипятирублевка — месячный заработок папы у профессора Сулейкина.

— Не жирно, — усмехнулся мальчик.

— На чай папе хватит. Или мне на шпильки. — Тогда давай купим тебе шпилек на все, — предложил мальчик. Его черные глаза смеялись, он не верил ни мне, ни папе — член-кору, ни взятке, ни шпилькам.

Тут меня будто бес щипнул. — А пошли! — выкрикнула я, и у меня похолодело под ложечкой. — Пошли по магазинам!

— Во Командирша! — сказал мальчик. — Не ори так, я согласен.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Черт, — ответил он, и снова его черные глаза засмеялись. До сих пор я не знаю его настоящего имени, не знаю и фамилии, но то, что его кличка была действительно Черт, — это сущая правда, он тут не соврал.

Мы распахнули тяжелую доисторическую дверь светлого подъезда и вышли на весеннюю улицу. Она показалась мне грязнее и уже торжественных лестничных пролетов.