Мой роман, или Разнообразие английской жизни

На поверхности каждого века часто являются предметы, которые на взгляд людей причудливого, прихотливого существования бывают весьма обыкновенны, но которые впоследствии высятся и отмечают собою весьма замечательнейшие эпохи времени. Когда мы оглянемся назад, заглянем в летопись человеческих деяний, наш взор невольным образом останавливается на писателях, как на приметных местах, на маяках в океане минувшего. Мы говорим о веке Августа, Елизаветы, Людовика XIV, Анны, как о замечательных эрах в истории мира. Почему? Потому, что писатели того времени сделали эти периоды замечательными. Промежутки между одним веком писателей и другим остаются незамеченными, как плоские равнины и пустыри неразработанной истории. Ко всему этому – странно сказать! – когда эти писатели живут между нами, они занимают очень малую часть наших мыслей и наполняют только в них пустые промежутки битюмом и туфом, из которых созидаем мы Вавилонский столп нашей жизни! Так оно есть на самом деле, так и будет, несмотря, что сообразно ли это с понятиями писателей, или нет. Жизнь уже сама по себе должна быть деятельна; а книги, хотя они и доставляют деятельность будущим поколениям, но для настоящих они служат одним только препровождением времени.

Сделав такое длинное вступление в эту главу, я вдруг оставляю Рандалей и Эджертонов, баронов Леви, Эвенелей и Пешьер, – удаляюсь от замыслов и страстей практической жизни и переношусь, вместе с читателем, в один из тех темных уголков, где мысль, в неуловимые минуты, выковывает новое звено к цепи, соединяющей века.

В небольшой комнате, одинокое окно которой обращено в очаровательный волшебный сад, описанный уже нами в одной из предыдущих глав, сидел молодой человек. Он что-то писал. Чернила еще не засохли на его рукописи; но его мысли внезапно были отвлечены от работы, и его взоры, устремленные на письмо, послужившее поводом к прерванию его занятий, сияли восторгом.

– Он приедет! восклицал молодой человек:– приедет сюда в этот дом, за который я обязан ему. Я не достоин был его дружбы. И она – грудь молодого человека сильно волновалась, но уже радость исчезла на его лице. – Странно, очень странно; но я чувствую печаль при одной мысли, что снова увижусь с ней. Увижусь с ней…. о, нет!.. с моей неоцененной, доставлявшей мне отраду, Гэлен, с моим гением-хранителем, с моей маленькой музой! Нет, ее я не увижу никогда! Взрослая девица – это уже не моя Гэлен. Но все-же (продолжал он, после минутного молчания), если она читала страницы, на которые мысли изливались и дрожали, при мерцающем свете отдаленной звезды, еслиб она видела, как верно сохраняется её милый образ в моем сердце, и понимала, что я не изобретал, как другие полагают, но только вспоминал, – о, неужели она тогда не могла бы хотя на момент еще раз быть моей Гэлен? Еще раз, в душе и в мечтах, постоять на опустелом мосту, рука в руку, с чувством одиночества, – постоять так, как мы стояли в дни столь грустные, печальные, но в моих воспоминаниях столь пленительно-отрадные!.. Гэлен в Англии!.. нет, это мечта!

Он встал и без всякой цели подошел к окну. Фонтан весело играл перед его взорами, и пернатые в птичнике громко распевали.

– И в этом доме я видел ее в последний раз! произнес молодой человек. – И вон там, где фонтан так игриво бросает кверху серебристую струю, – там её и вместе с тем… Мой благодетель сказал мне, что я должен лишиться ее и, в замен, приобресть славу…. Увы!

В это время в комнату вошла женщина, которой одежда, несоответствовавшая её наружности, при всем приличии, была очень проста. Увидев, что молодой человек задумчиво стоял у окна, она остановилась. Она привыкла к его образу жизни, знала все его привычки и с той поры, как он сделал замечательный успех в жизни, научилась уважать их. Так и теперь: она не хотела нарушить его задумчивость, но тихо начала прибирать комнату, стирая пыль, углом своего передника, с различных предметов, составлявших украшение комнаты, перестанавливая стулья на более приличные места, но не касаясь ни одной бумаги на столе. Добродетельная, редкая женщина!

Молодой человек отвернулся от окна с глубоким и вместе с тем печальным вздохом.

– С добрым утром, добрая матушка! Вы очень кстати приводите в порядок мою комнату. Я получил приятные новости: я жду к себе гостя.

– Ах, Леонард, он, может статься чего нибудь захочет? завтракать или что нибудь такое?

– Нет, не думаю. Это человек, которому мы всем обязаны. Ilœc otia fecit. Извините за мою латынь. Короче вам сказать, это лорд л'Эстрендж.

Лицо мистрисс Ферфильд (читатель, вероятно, уже догадался, что это была она) вдруг переменилось и обличило судорожное подергивание всех мускулов, которое придавало ей фамильное сходство с старушкой мистрисс Эвенель.

– Напрасно вы тревожитесь, маменька: он самый добрый, самый великодушный….

– Не говори мне этого: я не могу слышать об этом! вскричала мистрисс Ферфильд.