Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Если город был хорошо вымощен и хорошо освещен, если пол-дюжина грязных переулков превратились в красивую улицу, если он не нуждался уже более в колодцах и резервуарах, если нищенство было уменьшено на две-трети, то все это должно приписать запасу новой живой крови, которую Ричард Эвенель влил в одряхлевшие члены своих сограждан. Пример сделался заразительным. «Когда я приехал в город, здесь не было ни одного окна с зеркальными стеклами – говорил Ричард Эвенель – а теперь посмотрите-ка на Гей-Стрит!» Он приобрел совершенный кредит, нашел тотчас же подражателей, и хотя собственные его занятия не требовали зеркальных стекол в доме, он возбудил дух предприимчивости, который вел к украшению города.

Мистер Эвенель представил Леонарда своим друзьям не прежде, как через неделю. Он внушил ему, что надо стараться отвыкать от деревенских понятий и приемов. На большом обеде, данном дядею, племянник был оффициально представлен; но, к совершенному прискорбию и замешательству своего покровителя, он не произнес во все продолжение торжества ни слова. Да и как он мог раскрыть рот, когда мисс Клэрина Маубрей говорила за четверых, а именитый полковник Помплей все-еще недосказал своей бесконечной истории об осаде Серингапатама?

Глава XXXVI

Пока Леонард привыкает постепенно к блеску, его окружающему, и со вздохом вспоминает о хижине своей матери и серебристом фонтане в цветнике итальянца, мы перенесемся с тобою, читатель, в столицу и встанем посреди веселой толпы, расхаживающей по пыльным дорогам или отдыхающей в тени деревьев Гейд-Парка. Теперь самая лучшая пора сезона; но короткий день модной лондонской жизни, начинающийся с двух часов пополудни, приближается к концу. Группы в Роттен-Роу начинают густеть. Возле статуи Ахиллеса и вдалеке от прочих зрителей, какой-то джентльмен, заложив одну руку за жилет, а другою облокотясь на палку, задумчиво смотрит на непрерывную вереницу кавалькад и экипажей. Этот человек еще в весне своей жизни, поре, когда всякий более или менее общителен, когда знакомства юности развиваются в дружбу, когда все лица, высоко поставленные судьбою, оказывают такое сильное влияние на изменчивую поверхность общества. Но, несмотря на то, что, когда его сверстники были еще мальчиками в коллегиях, этот человек рос посреди представителей высшего общества, несмотря на то, что он обладал всеми качествами, дарованными ему природою и обстоятельствами, для того, чтобы навсегда удержать на себе светский лоск или заменить его более существенной репутацией, он стоял теперь как чужой в этой толпе своих соотечественников.

Красавицы проходили мимо в изящных туалетах, государственные люди спешили в сенат, дэнди стремились в клубы, – между тем не заметно было ни одного взгляда, ни одного приветствия, ни одной улыбки, которые бы говорили одинокому зрителю: «пойдем с нами: ты принадлежишь к нашему кругу.» От времени до времени какой нибудь франт средних лет, пройдя мимо нашего наблюдателя, оборачивался, чтобы посмотреть назад; но второй взгляд, видно, уничтожал ошибку первого, и франт в молчании продолжал свой путь.

– Клянусь моими предками, сказал незнакомец самому себе: – теперь я понимаю, что должен почувствовать умерший человек, если его вызвать к жизни и показать ему живущих.

Время проходит; вечерний сумрак быстро опускается на землю. Наш странник остается один в парке.

Он начинает дышать свободнее, замечая, что дорожки пустеют.

– Теперь в атмосфере довольно кислорода, сказал он громко:– и я могу пройтись, не задыхаясь этими густыми испарениями толпы. О, химики! как вы ошибаетесь! Вы говорите нам, что толпа заражает воздух, но не угадываете, почему именно. Не легкия заражают нашу стихию, а испарения от злых сердец. Когда какой нибудь завитой и раздушенный господин дышет на меня, я чувствую, как развивается во мне зародыш страданий. Allons, друг мой, Нерон! походим теперь и мы с тобою.

Он дотронулся своею тростью до большой ныофаундлэндской собаки, которая лежала протянувшись у его ног; и оба друга тихонько стали подвигаться по сумрачным аллеям. Наконец незнакомец остановился и опустился на скамью, бывшую под деревом.

– Половина осьмого, сказал он, посмотрев на часы: – можно выкурить сигару, не оскорбляя ни чьего обоняния.

Он вынул свою сигарочницу, зажег спичку и, снова облокотясь на спинку лавки, задумчиво глядел на струи дыма, которые носились по воздуху, постепенно бледнея и расплываясь.