Мои первые «полосатые»

Я, мол, понравился барыне своей опрятностью. У приказчика детей не было, а лица и руки у ребят садовника и кучера всегда запачканы. Мои же щёки и ногти всегда чистенькие. (Увы, если бы баронесса знала, как я боялся мытья, и что я только из-за этого старался не пачкать лица и рук!) Во-вторых, дескать, мой нос никогда не был, в отличие от других… как бы выразиться литературнее (моя мать, к сожалению, говорила на простонародном вируском наречии) — у меня под носом ничего не напоминало оплывающую сальную свечку… (Видно, баронесса не разглядела моих рукавов!) Наконец, мол, я не такой «дурень», как другие дети, а больше играю в одиночку, это же означает — как, бишь, она выразилась? — это означает немецкий дух, благородный дух, или чорт его знает, какой ещё. Мне такой дух был совершенно незнаком, и я чуял, что баронесса тут даёт маху: это предчувствие вскоре оправдалось.

Отец, конечно, был тронут не меньше матери. Гордясь «благородным духом» своего сына, оба наперебой принялись давать полезные наставления, поучая, как следует обращаться с молодым барчуком. Мне запрудили голову целой кучей нравоучений, но должен признаться, что большинство из них вошло в одно ухо, а вышло в другое. Помню лишь одно: я должен был снимать шапку перед маленьким бароном, звать его не просто по имени «Вилли», а титуловать «молодым барином», исполнять все его приказания, ему же приказывать я не смел. Мне нельзя было вступать с ним в драку, бить его, толкать. Вообще, я не смел делать так много, что, право, не знал, что же собственно мне было разрешено.

— А если он меня побьёт или толкнёт? — спросил я у матери.

— Стерпи, — возразила мать, — ведь он барин.

И, увидев мои удивлённые глаза, она поспешила добавить:

— Господские дети не бьют и не толкаются, они хорошие дети, — и ты будь умником, тогда получишь от барыни что-нибудь в подарок.

Затем мать повела меня за руку к подъезду господского дома. Тут в присутствии барона и баронессы меня поставили «лицом к лицу» с молоденьким барчуком.

Это был красивый черномазый мальчуган, приблизительно моих лет, но выше меня ростом и тоньше. Мы стали осматривать друг друга, распознавать, изучать, впились друг в друга глазами. До этого я видел его только издали, на большом расстоянии; теперь же он стоял так близко от меня, что его тёплое дыхание касалось моих щёк. Помню ясно, какие мысли в тот момент вертелись у меня в голове.

Сам мальчуган нравился мне меньше, чем его одежда. Я посмотрел на него, потом на себя и мне стало как-то стыдно. Начал я сравнивать снизу: его ноги и мои!. У него блестевшие на солнце полуботинки с блестящими серебряными пряжками; у меня смазанные дёгтем да свиным салом русские сапоги, голенища которых так грустно обвисли. На нём тонкого сукна матросский костюм в синюю полоску, с золотыми якорями, с сияющим белизной воротником на шее и на плечах; на мне домотканные полушерстяные синие штаны и розовый ситцевый армяк, без воротника, без якорей, одетый поверх рубашки. На нём совершенно новая, с двумя шёлковыми лентами матроска-бескозырка, на околыше которой золотом сияют большие буквы; на мне купленный в Раквере у купца Кондивалу двадцатикопеечный картуз, с оборванного козырька которого сыплются куски картона, — картуз, первоначальный цвет которого я даже больше не помнил.

К ещё более плачевному выводу пришёл я при виде бесчисленных игрушек, разбросанных на ступеньках подъезда. Какие они были красивые, жёлтые и блестящие все эти тележки, тачки, лопаты, топорики, пилы, молотки! Была там и лошадка-качалка с настоящей шкурой, гривой и хвостом, с красным седлом — хоть садись да скачи! Я подумал о своих игрушках — и опять сердце захлестнула волна печали. Ведь всё моё достояние составляли самодельная некрашенная деревянная лопата, маленькая тележка, которую мне смастерил сынишка садовника, — и то без кузова, одни колёса без спиц, — затем сломанная ивовая свистулька — подарок пастушонка Юри, — да ещё сделанный мной из купыря водяной насос.

— Ээди, поздоровайся же с молодым барином и шаркни ножкой! — пробудил меня от мечтаний резкий голос баронессы.

Я не знал, как надо расшаркиваться, и поэтому лишь доверчиво протянул барчуку руку. При этом я забыл снять шапку и, не поняв произнесённого шопотом напоминания матери, был посрамлён: мать собственноручно сняла мне шапку и её надели снова лишь с милостивого разрешения барыни. Барчука же не заставили ни расшаркиваться, ни обнажать головы, удовлетворившись тем, что он нехотя дотронулся своей маленькой белой ручкой до моей ладони.

Немедленное проявление чувств было отличительной чертой моего характера, потому я сразу обратился к матери:

— Смотри, какая красивая одежда, какие игрушки у барчука! — сказал я, сделав особое ударение на последнем слове и вложив в него упрёк, отлично понятый матерью.

— Ну да, — ответила мать всё ещё шопотом, — ведь он барин.

— Почему же мы не баре?

— Глупенький, потому что мы — челядь.