Мой Невский

Вот грибоедовский канал,
Удобный для знакомства,
Где старый друг меня снимал
Для славы и потомства.
Бумажный сор у моего
Носка юлит неслышно.
Со славой, друг мой, ничего
Пора сказать, не вышло.
Но так прекрасен дом, канал,
Край неба темно-алый,
Как будто все сбылось, что ждал
И сверх того, пожалуй.

Спас-на-Крови

И в конце этой прекрасной панорамы, слегка выделяясь среди строгих петербургских зданий чуть аляповатым стилем а ля рюс высится огромный, с острыми яркими куполами, храм Спаса-на-Крови. Все знают его под этим неофициальным названием, потому что поставлен он на месте убийства революционерами-народовольцами «царя-освободителя» Александра II, самого доброго царя, давшего волю народу, отменившего крепостное право. Но история явила нам страшный парадокс: убивают самых мягких царей – а тираны умирают в своей постели.

Тихие улочки вокруг этого страшного места долгое время, почти всю мою юность, носили имена цареубийц, и мы почти привыкли к ним – улица Желябова, улица Софьи Перовской.

Народоволец Желябов, обуреваемой идеей тираноборчества, в аптеке на углу улицы, получившей затем его имя (не зря трудился), изготовил бомбу страшной взрывной силы и взорвал ее под полом комнаты, в которой должен был появиться царь. Царь задержался, погибли при взрыве солдаты из охраны. Желябова повесили. Вот такой страшный «путь к свободе»! И уже неудивительно, что наступившая наконец «свобода», за которую они так долго и кроваво боролись, тоже пролила реки крови.

Софья Перовская вышла вовсе не из угнетенных царизмом масс – отец ее был царским генералом. Тем не менее, чрезвычайно распространившаяся тогда именно среди образованной молодежи идея «борьбы за справедливость» увлекла и ее.

Именно она стояла на набережной Екатерининского тогда канала, прилично одетая (после революции, к которой они так стремились, все ходили в рванине), и именно она махнула платочком своим подельникам, Рысакову и Гриневицкому давая знак: «Царь едет! Готовьтесь!» За этим взмахом платочка, кружевного, последовало страшное.

Под охраной казаков, в карете, царь приблизился к месту своей казни. Рысаков кинул бомбу под экипаж. Пострадали несколько казаков и лошади. Как мрачно шутили после этого, – «Рысаков убил рысаков». Царь, оглушенный и, вероятно, контуженный, вышел из кареты, пытался помочь раненым казакам, потом, шатаясь, весь в крови (пока еще не в своей), подошел к ограде канала и проговорил: «Ну – слава Богу, все!» Тут же стоял Гриневицкий, второй террорист. «Нет – не все!» – проговорил он и бросил бомбу под ноги себе и царю. Царя отвезли во дворец, где он перед этим работал над проектом конституции, дарующей населению новые возможности. Не успел. Вскоре скончался. Всех участников покушения повесили. Наступило время разгула реакции, «преследования свободомыслящих».

На месте убийства царя возвели храм по проекту придворного архитектора Альфреда Парланда. По слухам, были проекты и более талантливые, но выбрали его. Исполнен он по образу Храма Василия Блаженного в Москве: наступала эпоха а ля рюс, где ценилось все верноподданическое, русское, традиционное. Внутри храма отмечено место, где убили царя-освободителя.

А храм постепенно как-то вписался в панораму и стал одной из главных достопримечательностей города…

Помню, как мы детьми после войны ползали около него, собирали изразцы, осыпавшиеся с куполов, и пытались выкладывать на асфальте свои рисунки. Уже в наши дни улицам, названным в честь цареубийц, улице Желябова и улице Софьи Перовской, возвращены дореволюционные названия – Большая и Малая Конюшенные. В конце Большой, на Конюшенной площади – храм, где отпевали Пушкина.

Нет ничего лучше Невского проспекта

С Малой Конюшенной улицы, отвернувшись от проспекта, стоит памятник еще одному гению, прославившему Невский, – Николаю Васильевичу Гоголю.

«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все… Едва только взойдешь на Невский проспект, как уж пахнет одним гуляньем… Всемогущий Невский проспект!»

И молодой Гоголь, Гоголь-щеголь, только что приехавший в Петербург, оставил свои следы на тротуаре Невского и был счастлив здесь! И нарисовал самый точный, самый эмоциональный его портрет.

«Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в продранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих… По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу…