Мой (не)любимый братец

Как я и предполагала, баня протопилась, а мясо с овощами протушилось почти одновременно. Наши родители с гостями еще не вернулись, и, оставив горшок в духовке, чтобы не остывал, я с чистой совестью приняла предложение Лёхи попариться.

– Сейчас ты у меня будешь верещать как поросеночек, – злорадно пообещал он. – И розовая станешь такая же.

Мы оставили одежду в предбаннике и вошли в парную. Кожу и горло сразу же обжег раскаленный воздух.

– Ложись, скорее, – торопил Лёха, окатывая полок холодной водой.

Нагишом я осторожно присела на гладкие доски. Горячо, но не сказать, что обжигает. А вот дышать трудно.

– Ложись-ложись. Легче будет, – как заправский банщик, распоряжался братец, уже запаривая в кипятке веники.

И я послушалась – улеглась на живот и растянулась.

Что он там делал? Не знаю, но воздух наполнился густым запахом листьев. Я даже не смога разобрать каких. А на спину упали тяжелые горячие капли.

– Чего не паришь? Обещал ведь, – голос прозвучал как-то непривычно глухо.

– Терпение, и ты все получишь, – раздался смешок и… я поплыла.

Поплыла на теплых ароматных волнах, окатывающих все тело от макушки до пяток и обратно.

Это как легкий массаж, приятный и расслабляющий.

– Как хорошо, – прошептала я. Напрягаться совсем не хотелось. Я будто растеклась по полку.

– Подожди еще, – снова короткий смешок, и на задницу тяжело опустился напитанный водой веник.

Леха хлестал меня изо всех сил. Я только попискивала, да чувствовала как кости больно впиваются в доски.

Гибкие ветки обнимали, наверняка оставляя на боках красные рубцы. Кажется, когда Леха закончит, то видок у меня будет будто прошла через строй с розгами. Но удивительным образом с каждым влажным шлепком тело становилось все легче и… ленивее.

– Переворачивайся, – скомандовал мой экзекутор.

Я легла на спину и горячий влажный воздух тут же обжег грудь, а соски встали торчком. Я невольно прикрылась руками – если Лёха будет продолжать так же лупить, то ей будет очень больно.

– И как давно стала такой стеснительной?

Я открыла глаза. Лёха стоял надо мной как великолепная статуя. Кожа блестела от воды и пота, и братец походил на натертого маслом греческого атлета или римского гладиатора. Такие же идеальные пропорции, выразительный рельеф мышц, лишний раз подчеркнутый влажным блеском. А на прокачанном прессе можно было рассмотреть и посчитать каждый кубик.

– Что так смотришь? Кажется, ты уже видела голого мужика, – карие глаза ехидно сверкнули из-под упавшей на лоб мокрой челки. И, усиливая впечатление, паршивец поиграл грудными мышцами. И прилипшие к коже листочки игриво запрыгали.

Только когда Лёха засмеялся, громко и заразительно, я поняла, что у меня приоткрыт рот, и поскорее его захлопнула.

– Больно будет, – пискнула я и крепче прижала ладони к груди.

– Не будет, я обещаю, – сладко пообещал искуситель.

Жара плавила не только воздух, смолу в бревнах сруба, но и мои мозги, и я убрала руки.

Сначала Леха, не прикасаясь к коже, просто водил надо мной веником и разгонял горячий воздух так же, как над спиной. Так вот что он делал, от чего мне было так приятно. Я расслабилась и закрыла глаза. Потом листья осторожно коснулись живота, ног. Они не хлестали, а поглаживали.

Лешка и правда был осторожным. Даже когда перестал гладить, он осторожно похлопывал, не причиняя боли нежной коже. Кажется, лупить со всей дури по заднице ему больше нравилось.

– Давай, теперь я тебя, – попросила я, когда уже достаточно понежилась, и даже представила, как темный тяжелый веник опускается на широкую спину, как она краснеет, расслабляется. Да. Я хочу это сделать.

– Кто сказал, что я с тобой закончил.

Не понимая, что он задумал, я распахнула глаза, и только от одного многозначительного взгляда сквозь потемневшие пряди и нагловатой ухмылки живот скрутило спазмом желания.

Лёха взял меня за ноги и развернул так, что спиной я уперлась в горячую и влажную стену, а ноги свесились с полка, и братец оказался между ними.

Я удивленно наблюдала как он опускается на колени, а когда коснулся меня губами, охнула, выгнулась и откинула голову, со всей дури врубившись затылком в бревно.

Из глаз тот же час полетели искры. Фиговенькая замена оргазму, но долго ехидничать я не могла, потому что язык Лёхи, проникнув в меня, снова заставил выгнуться и застонать.

«Господи, что он творит?» – это была последняя мысль, которая пронеслась в мозгу, прежде чем его затопило волнами наслаждения.

Лёха то осторожно, словно перышком, касался разгоряченной кожи, и тело покалывало от россыпи маленьких искорок; то втягивал, посасывал, и я подавалась ему навстречу, поощряя быть смелее; то вжимался, вторгался в меня, и я извивалась, требуя большего.