Мой Карфаген обязан быть разрушен

Он попытался это понять. Я думаю, когда он пытался это понять, он и сам отчасти в это верил. В 1970 году Евгений Евтушенко едва ли был таким антисоветчиком, каким он стал потом. Я думаю, что он достаточно искренне верил, когда писал, он не прикидывался. Когда он пишет о марксисте Николае Федосееве, который был тоже (по своему мироощущению) в достаточной степени народоволец, я думаю, что он пишет правду.

По— над тюрьмой Владимирской запах весны и пороха,

Падает в руки льдиночкой вальдшнепа белое перышко,

Маленький да удаленький, из-за обмана зрения

Он, точно ангел, ударился грудью о стену тюремную.

Нету сильней агитации, нету сильней нелегальщины,

Если на тюрьмы бросаются самоубийцами вальдшнепы.

Хорканье в небе истошное. Что ж вы задумались, узники,

В самоубийцах восторженных сами собою узнаны?

Но улетев от охотника, что ж вы бросаетесь на стену?

Сколько вас дробью ухлопано, сколько по стенам размазано!

Крылья о стены каменные бьются, не сдавшись на милость,

Лучше крылатость в камере, чем на свободе бескрылость.

Когда поколение очень хочет сесть в тюрьму или пойти на виселицу, нельзя давать ему такую возможность. Потому что только этим можно остановить нигилистический самоубийственный пожар. Начинается новый Раскол. Нигилизм, народничество и «Народная Воля» — это третий Раскол. То, что Раскол у нас был типично политическим движением под маской биологических и социальных концепций, повторяется в XIX веке, повторяется в начале ХХ-го века. Это Раскол от нежелания терпеть, от нежелания расти, от нежелания взрослеть и стариться, от нежелания ждать и создавать более культурное государство, более образованное общество, от нежелания ждать, пока жизнь что-то привнесет, что-то залечит, когда сразу нужно, чтобы ребенок стал взрослым, чтобы родился и тут же заговорил, причем заговорил гекзаметром, заговорил, как у Гомера, как у Платона, на чистом древнегреческом языке… Это нежелание терпеть медлительность жизни. Это желание предвосхищать события, обгонять века. И вколачивать Утопию, вколачивать ее буквально сапогом, как самовар раздувают. И вот эту Утопию (кстати, очень красивую Утопию), начали вколачивать сапогом. Начали это делать, как это ни парадоксально, лучшие люди страны. А либералы не представляли собой альтернативы. Весь XIX век после 1825 года пройдет под эгидой социалистов, потому что либералы будут молчать. Они будут делать, но они не будут говорить. У них не будет своего знамени, не будет своего плацдарма, не будет своего девиза, не будет своего герба. Они никого не будут вызывать на дуэль. В России либералы проигрывали весь XIX век и часть ХХ-го именно потому, что они пренебрегали рыцарскими турнирами. Они не понимали страну, в которой они живут; они не понимали, что в России все решается на поле боя. Обязательно должны быть прекрасные дамы, которые бросают перчатку тому, кто победил. Они не понимали, что должны быть герольды с трубами, они не понимали, что обязательно нужны копья, мечи, и броня, и латы, и конь. Они не понимали формулы жизни в России. А эту формулу очень хорошо артикулирует в своей поэме о Тристане и Изольде Ольга Седакова.

Вот рыцари из солнца, их кони из темноты.

Из детской обиды их шлемы и копья, из тайны их щиты.

К Пятидесятнице святой они спешат на праздник свой,

Там гибель розой молодой на грудь упадет с высоты.

Тот, кто не понимает этой формулы, в России никогда ничего не сделает.

Лекция № 10. Через чистилище демократии — в ад диктатуры