Мой Карфаген обязан быть разрушен

Мы связаны, поляки, всегда одной судьбою,

В прощанье и в прощенье, и в смехе, и в слезах,

Когда трубач над Краковом возносится с трубою,

Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах.

Потертые костюмы сидят на нас прилично,

И плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,

Когда под крик гармоник уходим мы привычно

Сражаться за свободу в свои 17 лет.

Свобода бить посуду, не спать всю ночь свобода,

Свобода выбрать поезд и презирать коней,

Нас с детства обделила иронией природа,

Есть вечная свобода, и мы идем за ней.

Кого возьмем с собою, вот древняя загадка.

Кто станет командиром, кто денщиком? Куда

Отправимся сначала, чья тихая лошадка

Минует все преграды без бед и без труда?

Прошу у вас прощенья за позднее прощанье,

За ранние обиды, за горькие слова.

Нам с детства надавали пустые обещанья.

От них у нас, Агнешка, кружится голова.

Над Краковом убитый трубач трубит бессменно,

Любовь его безмерна, сигнал тревоги чист,

Мы школьники, Агнешка, и скоро перемена,

И чья— то радиола наигрывает твист.

Трубач над Краковом — это древняя легенда. Когда к городу подступали враги и уже фактически подошли, у трубача был выбор: либо не трубить, либо затрубить и быть убитым на месте. Потому что он уже был в пределах досягаемости выстрела. Он затрубил и он погиб, но горожане были подняты этой тревогой, и они спасли город. Вот это и есть формула польской свободы. Обязательно затрубить, даже когда лично тебе это ничего хорошего не сулит, и хвататься за саблю с надеждою в глазах. Три века они хватались за саблю, когда, казалось, это ничего им не сулило, и в конце концов у них получилось. В отличие от нас.

Лекция № 6. Везде царит последняя беда

Итак, свободе на Руси больше не за что зацепиться. Исчезла территориальная дифференциация, — и отныне единственный и последний оплот свободы — человек. Диссидент. Первым нашим диссидентом был Иван Берсень.

При Иоанне III в Москве был «кружок». Он не мог влиять на порядок дел в государстве. Там обсуждалось все, в том числе и Великий Князь, и дела престолонаследия, и Софья Палеолог, и новгородский захват. И самым заметным человеком в этом кружке был Иван Берсень. Дьяк. А дьяки вообще были интеллектуалами. На них держался весь государственный порядок. Они знали и дела управления. Они знали финансы. Они были чем-то вроде президентской администрации и правительства одновременно. Они выполняли реальную работу. А бояре в этот момент, в основном, уже сидели и только щеки надували. Великий князь мог что-то знать, мог и не знать. Иван Третий знал все эти дела. Василий Третий не знал. Можно было и не знать, можно было положиться на дьяков. Они все делали сами. И вот Иван Берсень начал рассуждать о том, что в иноземных странах порядки лучше, чем на Москве. Он произнес это священное слово: «свобода». Может быть, оно впервые тогда было произнесено на Руси. Он осуждал захват Новгорода, ликвидацию территориальных вольностей. Конечно, в своеобразной форме, возможно, даже на древнеславянском языке, но мнение об Иване Третьем было весьма нелестным. Деспот и тиран.

Мог ли это терпеть Иван Третий? И первый диссидент в истории России был за это казнен. Исключительно за это. За частное мнение, высказанное в частной беседе, на частной кухне, то есть в частной избе, за частной кружкой кваса; не на площади, даже не в боярской Думе. Не было дела. Отныне Слово становится делом. Пройдет несколько столетий, и Герцен сформулирует эту замечательную мысль: «Там, где не погибло слово, дело еще не погибло». Первой до этого додумалась власть: за словом должно последовать дело. Хотя оно фактически никогда не следовало. Не давали возможности дойти до дела, уничтожали за слово. Тем не менее, власть получила некий навык бороться со словом так же, как с делом, потому что дел не было никаких. Иван Берсень был первым, но не последним.

Когда у нас приходит к власти Иван Четвертый — законно, легитимно, без всяких вопросов, — впервые возникает ситуация, когда, кажется, будущие россияне спохватываются и смотрят на дорожки стадиона. Что-то дорожки опустели. Они остались одни. Все остальные давно убежали вперед. Они долго не глядели на эти дорожки. Было не до того. То Орда, то собственные гражданские войны. И в XVI веке мы обнаружили, что даже Польша убежала далеко вперед и в смысле политическом, и в смысле гражданском, и в смысле технического развития — тоже. Везде идет какая-то интересная, свободная жизнь. А Русь погрязла в варварстве, в дикости.