Мой, и только мой

Жизнь без мужчин божественна. Так, во всяком случае, говорили они себе. Линн и Джейн, как кошки, нежились на солнце и не расчесывали волосы до полудня. Вечером они кормили Энни мясом с картошкой, сами же ели тертый сыр с грушей, называя это ужином. Они перестали отвечать на телефонные звонки, обходились без бюстгальтеров, а Линн украсила стену кухни постером с молодым мускулистым парнем в узеньких плавках. Когда по радио пел Род Стюарт, они танцевали друг с другом. Джейн отбросила прежнюю стеснительность, и ее ноги летали над ковром, как крылья голубки.

Для Джейн этот старый коттедж вобрал в себя все то, что она полагала домом. Она ломала стручки фасоли и украшала комнаты цветами. Ставила их в стеклянные стаканы, китайские фаянсовые вазочки, даже в кружки. Она не могла точно сказать, почему она и Линн так быстро нашли общий язык. Возможно, из-за схожести их мужей: им не требовались слова, чтобы понять душевную боль, которой мучилась каждая из них.

Они позволяли Кевину бывать в их женском монастыре, потому что он веселил их. Они смеялись и чувствовали себя желанными, даже когда по подбородку тек грушевый сок, а в волосах торчали травинки. Они пускали и Этана, только потому, что не находили в себе сил отказать ему. Но радовались, когда он уходил, потому что Этан не скрывал своей обеспокоенности.

Линн перестала посещать заседания женского клуба. Не красила волосы и ногти, последние даже не подпиливала. Компьютер Джейн оставался в багажнике «эскорта». Вместо того чтобы раскрывать тайны общей теории поля, она часами лежала на старом шезлонге, что стоял на крыльце. Не делала ничего, разве что не мешала младенцу расти в ее животе.

Они светились счастьем. Говорили целыми днями. Но с заходом солнца разговор увядал. Одна из них тяжело вздыхала, вторая с грустью провожала уползающий за горизонт огненный диск.

Вместе с ночью на гору Страданий приходило одиночество. Им хотелось слышать тяжелые шаги, басистые голоса. Днем они помнили о том, что преданы мужчинами, которых очень любили, но ночью отсутствие последних уже не казалось блаженством. У них вошло в привычку ложиться спать пораньше, чтобы сокращать вечера, зато вставать с зарей.

Один день не отличался от другого, вот и то утро, через две недели после приезда Джейн на гору Страданий, ничем особенным не выделялось. Она покормила Энни завтраком, прибралась, пошла прогуляться. Когда вернулась, Мариа Кэйри[45] исполняла одну из своих особенно заводных песен, и она заставила Линн оторваться от занавесок, которые та гладила, и потанцевать с ней. Потом посидела на крыльце. А когда Линн перемыла посуду, отправилась в огород.

Мышцы рук болели, когда Джейн мотыгой рыхлила почву между грядками, подкапывая сорняки, грозившие заглушить драгоценные ростки фасоли. День выдался теплым, так что в саду следовало поработать с утра пораньше, но теперь целесообразность тех или иных действий ее не волновала. Она руководствовалась только своими желаниями. Вот и утром ей хотелось полежать на шезлонге и не мешать ребенку расти.

Она выпрямилась, чтобы размять затекшую спину, оперлась ладонями о черенок мотыги. Ветерок подхватил подол ее старомодного цветастого платья и обвил им колени. От многочисленных стирок материя местами вытерлась чуть ли не до дыр. Энни говорила, что когда-то это платье нравилось ей больше любого другого.

Может, ей стоит попросить Этана или Кевина вытащить из багажника компьютер, думала Джейн. А может, не стоит. Вдруг она начнет работать, а из радио зазвучит голос Рода Стюарта? Или, пока она будет биться с уравнениями, из земли вылезут новые сорняки и заглушат неокрепшие ростки фасоли?

Нет. Работа сейчас не актуальна, пусть даже Джерри Майлс и плетет заговоры, стремясь порушить ее карьеру. Работа не актуальна, когда надо пропалывать фасоль, растить ребенка. И хотя общая теория поля манила ее, ей не хотелось погружаться в мир цифр. Вместо этого она любовалась небом над горами и заставляла верить себя, что и жизнь у нее такая же безбрежная.

Такой и застал ее Кэл. В саду, с ладонями, ухватившими черенок мотыги, с лицом, поднятым к небу.

У него перехватило дыхание, когда он увидел ее, освещенную солнцем, в стареньком платье. Волосы растрепались и сверкали золотистой короной. Она словно слилась с небом и землей, стала их частью.

Пот и ветерок прилепили платье к телу, и теперь материя ничего не скрывала, обнажая и маленькую грудь, и круглый, заметно подросший животик. Джейн расстегнула две верхние пуговицы, и платье у шеи раскрылось, выставив напоказ влажный, пыльный треугольник.