Мой генерал

А дед стоял, сняв папаху, склонив голову. И я понял – он забыл про меня. И про папу забыл, своего сына. И про маму. Про нашу стройку. Про эту деревню. Все-все забыл, всю жизнь, которая сейчас. Он смотрит на снег, на покосившийся крест, а видит не это, совсем не это, а что-то другое. Что только он знает и помнит.

Никогда дедушка не был таким. И тут я подумал: а вдруг он умрет? Вдруг его не будет тоже, как этих двоих – старичка и старушки, матери и отца моего дедушки? Мне стало страшно. Жутко. Как это – дедушки нет? Совсем нет! Навсегда!

Я наклонился, схватил кусок снега, сунул его в рот. Во рту стало холодно, заломило зубы. Я снова увидел сосны, их золотую кору, хвою, как бы покрашенную белилами. Кресты. Дедушку.

Я посмотрел на дедушку и поразился. Он плакал. Но не так, как плакал я. Лицо его было спокойно. Даже безмятежно.

А по щеке скатывалась слезинка.

Песня

Мы шли потом прямо по сугробам, и дед рассказывал мне, показывая на замерзшую речку:

– Здесь я пескарей ловил! Жалко, что сейчас не лето! А вон в том бору грибов было – пропасть.

Потом мы возвращались в деревню, и дед показал, где была раньше церковь.

– И ты молился? – спрашивал я.

– Конечно, – улыбался дед, – по закону божьему пятерка была. Только она называлась – «весьма успешно».

Лошадь у почты все хрупала сеном. Мы зашли на почту. Пахло сургучом и свежим хлебом. Женщина в платке поднялась нам навстречу. Поклонилась.

– Милости просим погостевать, – сказала она.

– Нам пора! – ответил дед.

– Так не по-христиански, – сказала она, – уедете завтра. А сейчас надо отобедать.

Речь у женщины была плавной, а сама она степенной, спокойной.

Мы вышли с почты, пересекли улицу, вошли в дом.

Дом был необычный. Двор – под крышей. Стены из бревен, каждое в обхват. В темной глубине двора протяжно промычала корова.

В комнате, за столом, сидели старухи и старики. Угол был увешан иконами. Они тускло мерцали в полумраке.

Когда дед перешагнул порог, старики и старухи встали. Неторопливо и плавно поклонились. Дед снял папаху и в ответ поклонился им тоже. Я растерялся. Не знал, что мне делать. Кивнул. Сказал:

– Здравствуйте!

Мы сели за стол, уставленный едой. Все молчали, только хозяйка приговаривала, угощая нас:

– Груздочков отведайте! Брусницы! Варенушки!

Это значит – груздей, брусники, вареного молока. Слова хозяйка выговаривала кругло, не спеша, и от этого они казались ласковыми, добрыми.

Дед поднялся с рюмкой в руке. Оглядел стариков и старух, всмотрелся в их морщинистые лица, поклонился опять.

– Спасибо вам, люди добрые, – сказал он, – за тепло, за сердечность. Мама моя и папаша померли давно. Когда пятилетки наши только начинались. Я в армии служил. Только на могилку сумел тогда съездить. А теперь вот и у самого жизнь на закате…

Он помолчал, выпил вино. Выпили и остальные.

– Прошу вас только об одном, – сказал дед. – Если, конечно, помните. Спойте. Помню с детства – петь у нас в деревне умели. А у мамы – любимая была про солдата. Дайте послушать в последний раз.

Запели старухи неожиданно, как-то враз, и получилось у них так ладно и хорошо, что сердце у меня приподнялось будто.

Выезжает молодец
На добром коне.
Спадает у молодца
Перчаточка с рук…
Выкатились у молодца
Поводечки из рук…

Песня грустная была, протяжная. Старухи даже и не пели будто, а рассказывали. Грустную историю рассказывали дедушке и мне, и я заслушался.

Видно, мне, доброму молодцу,
Бессчастному быть!
Бессчастному быть:
В солдаты идтить,
А моей молодой жене
Солдаткою быть…

Высылают меня, молодца,
В дальние города;
В дальние города,
За сини моря…
На синем-то на морюшке
Мать-погодушка,
У меня, у молодца,
Есть зазнобушка:
Молодая жена
С малым детушкам.

Напишу я молодой жене,
Напишу я грамотку:
Не пером я писал,
Не чернилами,
А писал я слезами
Горючими;

Отсылал эту грамотку
С ясным соколом,
С ясным соколом,
Под правым крылышком,
Под подкрылышком,
Под сизым перышком.

Дедушка словно застыл. И лицо у него было такое же, как там, на кладбище.

Старики не пели. Но сидели они не как зрители, а напряженно, недвижно. И волнение было у них на лицах. Казалось, хотя они и не поют, но про себя песню повторяют. И поэтому тоже в пении участвуют.

Стало тихо.

Дед встал. Каждого старика обнял. Каждую старуху.

– Пора все же, – сказал.

– Ну ладно, – ответила хозяйка, – мы привыкли мужиков отпускать по военным делам без заминки. А вам, генерал, спасибо.

Мы оделись, сели в сани все с тем же мальчишкой, и снег снова заскрипел под полозьями.

Дедушкина деревня стояла на взгорке, под березами.