Мой генерал

– Ах! – говорила мама, бегая по комнате. – Проклинаю себя, что уступила! Надо было настоять! Настоять!

Папа хмурился, а я хлопал глазами.

– Где он? Что с ним? – крикнула мама и приказала: – Быстро! Одевайтесь! Надо спасать деда!

Мы засуетились. Я торопливо одевался и ругал себя последними словами – действительно, вот результат! Мы-то спали дома, а дедушка дежурил на своем складе, и неизвестно, что теперь с ним.

Мы собрались, вышли на площадку, закрыли дверь, спустились в подъезд – там толпился народ. Люди растерянно переглядывались. Отец хлопнул себя по лбу и зашагал назад.

– За мной! – крикнул он соседям.

Мы вернулись домой, оставив дверь открытой. В кухне мама оторвала с рам бумажные ленты, отец распахнул окно.

Наш второй этаж стал теперь первым. Снег лежал чуть ниже подоконника. Папа взял лопату и шагнул из окна в снег. У-ух! У меня в животе что-то пискнуло, мама побледнела: отец провалился. Когда он появился, в его волосах блестел снег.

– Ничего страшного, – сказал он хладнокровно, будто всю жизнь только в окна и выходил. – Проходите, товарищи!

Мама подставила к подоконнику табуретку для удобства, соседи с лыжами входили в квартиру, вежливо здоровались, словно заглянули в гости, потом направлялись на кухню и выпрыгивали в окно.

Дедушкины стихи

Дедушкин склад едва выступал из-под снега. На крыше вырос забавный гриб сморчок на тонкой ножке: круглая железная труба с колпаком обросла снегом. Папа подсадил меня на крышу, и я пробрался к грибу, закричал в нее, словно домовой:

– Эго-го!

– Го-го! – откликнулся тотчас дедушка.

– Ты живой? – заорал я в трубу.

Дедушкин голос было слышно нечетко.

– Пусть в печку кричит! – посоветовала коренная сибирячка.

Дедушка, видно, отворил дверцу «буржуйки» и заговорил, словно по микрофону, гулким, железным басом.

– Слышь-ка, – спросил он меня, – сильно занесло?

– Порядочно! – отвечал я.

Внизу мама и папа ожесточенно жестикулировали. Наконец папа сдался и стал подсаживать на крышу маму. Она срывалась, падала в сугроб, но снова упорно карабкалась и, пока я переговаривался с дедом, подбодряя его, добралась до трубы.

– Подожди, – сказал я деду, – сейчас тут с тобой поговорят. Как следует.

Мама смахнула с черной трубы снеговую шапку, взялась за нее обеими руками, словно за рупор, набрала побольше воздуха в легкие, и лицо ее на секундочку замерло от напряжения. Приготовилась сказать, а что сказать, не придумала. Мама расслабилась, с шумом выдохнула воздух и неожиданно закричала.

– Папа! – закричала она. – Как же так? Это безобразие! Я не позволю! Я не допущу, в конце концов!

Неожиданно мамино лицо потеряло уверенность, она обхватила трубу, и в глазах ее задрожали слезы.

– Замерз ведь, поди-и, – по-сибирски пропела она и всхлипнула.

Труба в ответ всхлипнула тоже.

– Олюшка, – сказала труба дедушкиным голосом. – Олюшка, голубушка, кто же знал, что такой завал.

Я хохотнул: дед перешел на стихи. Мама промокнула глаза, посморкалась, объявила деду, чтобы он терпел, и мы принялись копать.

Чтобы добраться до двери, приходилось очищать порядочную площадку. Мы быстро взмокли, мама раскраснелась, а отец, посмеиваясь, приговаривал:

Олюшка!
Голубушка!
Кто же знал!
Что такой завал!

Мы с отцом фыркали, мама махала на нас рукой, мы весело разметывали снег, и тут я почувствовал, что за спиной у меня кто-то есть.

Я обернулся.

В рассветных сумерках виднелась знакомая фигура. Я оставил лопату. Фигура нерешительно приблизилась.

Газовый Баллон громко сопел, но молчал.

– Ну? – спросил я, удивляясь про себя. Чего это его принесло? Что-нибудь случилось?

– Это, – произнес Кирилл, – как его…

Я пожал плечами.

– Можно, я помогу? – проговорил он наконец.

Везде Кирилл, всюду этот Газовый Баллон. Вот опять суется… Я хотел прогнать его, но мне стало стыдно. Это ведь когда я генералом был, такие мысли ко мне приходили… В Нуф-Нуфа Кирилла переименовать, всеми командовать…

– Пожалуйста, – сказал я, – разве жалко… Копай.

С грустью смотрел я, как Кирилл радостно схватился за мою лопату, начал разметывать снег… Мне его жалко стало, но не так, как тогда… Когда я на балконе в генеральской форме появился. Мне почему-то жалко его стало по-настоящему, обыкновенно, без всякого там злорадства или радости…

Мы молча копали. Иногда останавливались, чтоб перевести дыхание. Но молчали. Потом копали снова. Вдруг Кирилл выпрямился.

– Я тогда дурак был, – сказал он без всяких предисловий.

Шапка съехала мне на глаза. Я сдвинул ее назад. Кирилл глядел на меня задумчиво и спокойно. Он и на Кирилла-то, кажется, не походил. Совсем другой. Я мотнул головой:

– Дураком был я.

Он вздохнул. Согласился:

– И ты тоже.

Мы постояли, не улыбаясь, стали копать дальше. И какая-то сила во мне появилась вдруг. Я махал и махал лопатой, и непонятная радость меня распирала. Я повторял про себя дедушкины стихи и крутил головой: ну, Пушкин!

Олюшка!
Голубушка!
Кто же знал!
Что такой завал!

КП