Мой друг – предатель

Да. Капитан Кулаков. Даже сегодня, после доброго десятка лет с момента этой нашей встречи, после почти тридцати лет, прошедших со дня знакомства с этим офицером, с поры, как простились с командиром у борта самолета, улетающего из Кандагара в Ташкент, я помню его.

Господи, как же мы ненавидели Кулакова в первые месяцы службы! Тогда, еще в Союзе, он был старшим лейтенантом, командиром нашего взвода. Бесконечные марш-броски по танкодрому под городом Черняховском, что в Калининградской области. Сбитые колени и ладони, вечно грязные брюки и шинели, растянутые мышцы ног и вывихнутые суставы. Попробуйте побегать по земляным комьям, вывороченным траками танков, попытайтесь форсировать хоть и не бурную, но своенравную осенью реку Анграпу. Первые подобные кроссы с полной выкладкой изматывали нас, новобранцев, до полного истощения, морального и физического. Мы были твердо уверены: еще один такой забег, и мы – трупы! Однако дни шли за днями, марш-бросок за марш-броском, с каждым разом увеличивался километраж и появлялись новые вводные.

Нам казалось, что старлея совершенно ничего не интересовало, кроме желания поиздеваться, измочалить нас. Мы думали, что он хотел растерзать не только обмундирование, но и наши души и тела. Что? Лужа на пути? Упали. Занять оборону. Окапываемся. Что? Грунт каменистый? Окопы полного профиля! Что? Река без переправы? Ищем брод.

И так изо дня в день. Форма наутро должна быть идеально чистой – выстиранной и поглаженной, подворотничок обязан слепить белизной глаза командира так же, как и белозубая улыбка довольного жизнью солдата.

Потом были стрельбы из автомата, карабина, пулемета, метание гранат, рукопашный бой. Все это перемежалось привычными, ставшими необходимыми для организма марш-бросками. Утренняя физзарядка не могла уже удовлетворить наши тела физическими нагрузками. Ну что это, в самом деле – двадцать-тридцать минут приседаний, отжиманий и размахивания руками-ногами! Кулаков вместе с нами прыгал «зайчиком» метров по тридцать кряду, не снимая снаряжения, уходил перекатами от условной стрельбы противника, а мы повторяли и повторяли за ним, прочно вбивая в мышцы и голову полученные знания.

Везде он был с нами. На марш-бросках то вел колонну, то подгонял отстающих, и вновь оказывался впереди. Всегда и всюду показывал, что надо делать, а что – нельзя ни в коем случае.

Уже там, «за речкой», Кулаков добился, чтобы «самоделкины» из рембата сварганили из подручного сырья тренажеры для накачки мышц ног. В малейшее свободное время мы занимались на них. Ведь горы не дают поблажек. В горах нужно быть сильным, иначе…

Летом нас прочно прижали на подходе к кишлаку, который зачем-то был остро необходим советскому народу и командованию ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А раз есть приказ, вынь да положи приказанное. Вот оно, на ладони селеньице, а попробуй, возьми! Да и пулеметом оттуда, из-за дувала, лупят убедительно. Нет ничего у нас крупнокалиберного, чтобы раздолбать эту преграду, достать пулеметчика. Заткнуть его можно только гранатой. Метров восемьдесят всего, а не зашвырнешь туда граненое тело снаряда. Но и лежать под солнцем за камушками неприятно, тем более что пули противника жужжат по-осиному совсем рядышком. Аааааа… была не была, бросок вперед, еще один, другой… Сзади, в спину, крик командира:

– Перекатами, перекатами давай…

Какими уж там перекатами. Все, что знал, забыл. Страх гонит, подталкивает в спину, норовит под колени ударить, уронить в пыль. Пули до странности беззвучно всплескивают в пыли. Стена дувала. Мельчайшие трещины, блеск соломенных вкраплений и мелких камешков в глинобитной преграде. Граната летит. Упасть, вжаться в основание глинобитного забора и ждать взрыва.

И вместо благодарности – подзатыльник по каске крепкой ладонью, мол, неумеха!

Госпиталь. Яркая, режущая глаз белизна палаты. У кровати на табурете сидит Кулак, Николаич, как мы стали называть его после полугода службы здесь, в Афганистане, иногда переходя на «ты», но без панибратства и с глубоким уважением. Уже тогда мы его любили за справедливость, за настойчивость, за все, что он смог нам дать в Союзе и давал на войне. Он смущенно сует под подушку кулек с кишмишем и пару пачек трофейного «Кэмела»:

– Поправляйся, Серега, мы тебя ждем!

Потом было прощание в «Ариане», кандагарском аэропорту. Странно стиснутое комком горло, щиплющие соленой влагой глаза, радостно ухающее сердце: «Домой, домой!» и жгущий вопрос:

– Николаич, зачем все это было?

В ответ небольшая растерянность, мелькнувшая в глазах командира, хлопок ладонью по плечу:

– Давай. Пошел. Домой, сержант!

Все это в доли секунды осветило, напомнило сознание, пока я летел в раскрытые объятия капитана на черноморском пляже.

Посидели, поговорили, выпили, как водится, вспомнили былое, вот и прощаться пора. А вопрос тот, многолетней давности, так и остался между нами, как будто и не было прошедших лет. Кулаков посмотрел на меня и сказал:

– Я не знаю, Серега, зачем это было. Знаю одно – мы сделали все, что от нас требовалось!