Мой дорогой питомец

Полчаса ты неподвижно пролежала на спине на холодных камнях двора. Твой папа найдет тебя и уронит вилы, поднимет тебя, как раненого теленка, и положит в прицеп для скота за старым красным трактором Massey Ferguson 250, и помчится в городскую больницу, нарушая все правила дорожного движения; он будет сидеть за рулем, в исступлении молясь Богу, а ты будешь лежать на соломе с широко раскрытыми глазами, из которых ушел весь их синий цвет, и не сможешь произнести ни одного глупого слова, тебя осмотрят и констатируют небольшой перелом основания черепа, сломанную ключицу и несколько ушибов ребер, и позже ты расскажешь в интервью, что это помогло тебе создать альбом Kurt12, точно так же, как Роальд Даль смог написать свои книги после авиакатастрофы, но сейчас ты лежала в руинах, лежала как выдра на операционном столе, и пройдет два дня, прежде чем ты снова сможешь заговорить, прежде чем снова сможешь произнести первое предложение, им будет: «Тех, у кого есть крылья, нельзя приручить». Затем ты, конечно, попросишь свой мобильник и пообещаешь отцу и брату, что никогда не сделаешь этого снова, это была разовая акция, как ты скажешь, разовая акция, как когда производитель снеков Smiths в 1995 году клал сотки в пакетики чипсов и сразу же перестал, когда какая-то бельгийка подавилась такой соткой; и ты сказала, что иногда необходимо несчастье, чтобы понять, что что-то может быть опасно, теперь ты поняла, что попытка взлететь была безумием, хотя я знал, что это будет не последняя попытка, но твои папа и брат были успокоены, они были счастливы уже оттого, что ты снова можешь говорить, хотя сами мало что тебе сказали, а ты бесконечно рассказывала им о том, что изобретатель соток, господин Зандфлит, был мультимиллионером, но растерял все свое богатство, потому что хотел делать стеклянные шарики с куколками внутри, но на производстве все пошло не так, да и, в любом случае, дети больше не интересовались стеклянными шариками, картами, сверхновыми звездами, тигровыми глазами, королевскими змеями, смерчами, каплями росы, ванильным пудингом с сиропом, шмелями и прочими вещами; и теперь господин Зандфлит получал еду на кухне для бедных, он все еще мечтал об идеальном стеклянном шарике, и тебе казалось прекрасным, что после всех невзгод кто-то все еще мечтал об этом единственном успехе, и твой папа и брат кивали, а ты вспомнила, как в начальной школе в первый раз позвала милого мальчика пойти с тобой на свидание при помощи желтой записки, вырванной из блокнота «Страхование и недвижимость Костер», и над этим важным вопросом ты приклеила скотчем стопку соток, как будто могла подкупить его этим – именно так, думала ты, нужно вести себя с людьми: ты должна дать им что-то, прежде чем они смогут стать твоими друзьями или возлюбленными; через своего сына я узнал, что произошло тем утром, слух о твоем падении разнесся по Деревне как навозная вонь, но никто не знал, что это была попытка полета, они думали, что ты поднялась на цистерну ради вида, всем местным жителям нравился здешний вид, поэтому никто не был удивлен, хотя ходили слухи, что ты пыталась убить себя, что ты прыгнула, потому что хотела отправиться к потерянному, потому что смерть родственника всегда оставляет в человеке какой-то яд, и через три дня ты отправишь мне сообщение о том, что они вывели из строя самолет, птицу, что ей испортили мотор, что Нью-Йорк придется отложить, как и твои попытки помириться с Камиллией; и я пришел навестить тебя, когда твои отец и брат отправились домой, чтобы принести тебе чистую одежду и подоить коров, и я увидел, как ты лежишь на белой больничной койке, словно разбитый ангелочек с рукой в гипсе, на котором Жюль и Элиа нарисовали сердечки и написали «ятл» и «нхрст», что на языке мессенджеров означало «я тебя люблю» и «не хочу расставаться с тобой», вы слали их друг другу просто так, не понимая, что означают эти слова; и у тебя была отдельная палата с телевизором и ванной, я вытащил из-за спины воздушный шарик с Багз Банни, который держал в руках, сердце с надписью «Поправляйся скорее», это будет один из синглов с твоего дебютного альбома, который рассказывает о полете с кормовой цистерны за коровником, но по большей части о моем визите в тот вечер, и в нем были строки, которые я потом часто буду обдумывать, к которым я всегда буду возвращаться и от которых буду чувствовать себя монстром, да, дорогие магистраты, я чувствовал себя монстром, когда слушал этот текст: «I was brave enough to fly, but was reluctant to leave you. And Bugs Bunny said: get out of here as fast as you can, but my wings didn’t work, they didn’t work. I crashed, and if you crash, don’t think that’s the end, a crash is never the end, you only land with a smack when you no longer want to fly[59]». Я все слушал эти строки, но там, в больнице, ты светло улыбнулась мне, когда я привязал воздушный шарик к бортику кровати у стола с тарелкой протертой больничной еды, в которой я различил морковь и картофель, и к которой ты, судя по ее виду, ни разу не прикоснулась, и, не сказав ни слова, я сел на стул рядом с тобой, взял ложку, зачерпнул и стал двигать ее к тебе, как грузовое судно, ты посмотрела на еду с отвращением, но когда я поднес ее к твоим губам, ты открыла рот, и я поместил в тебя грузовое судно и повторял это до тех пор, пока тарелка не опустела, и я увидел, что тебе нравится, когда тебя кормят, как маленького ребенка, а мне нравилось, когда ты была уязвимой, точно так же, как в тот раз, когда у тебя была температура, а я читал тебе книгу Герарда Реве, и ты навалилась на меня, словно тряпичная кукла; я попросил тебя подвинуться после того, как задернул шторы вокруг кровати, залез к тебе и спросил, могут ли сестры зайти просто так, а ты сказала, что они не начнут второй обход до восьми часов, чтобы ты могла посмотреть повтор «Спасенных звонком», ты полностью погрузилась в этот мир и в основном была под впечатлением от пятнадцатилетнего Зака Морриса, которого играл Марк-Пол Госселаар, американо-нидерландский актер, и ты вздыхала, что он такой красивый, такой красивый, ты говорила, что Жюль и Элиа были под большим впечатлением от А. С. Слейтера, которого играл Марио Лопес, потому что они думали, что он намного круче, мускулистее и мужественнее, они считали, что Зак все еще мальчик, и поскольку им казалось, что все мальчики вашего возраста еще слишком маленькие, слишком дети, им нравился более зрелый мужчина, потому что они считали самих себя взрослыми и достаточно зрелыми; они победоносно двигались по школьному двору и по жизни, но ты влюбилась в Зака, ты думала, что он такой красивый, что хотела им стать, ты могла бы им стать, и ты сказала, что у него точно должен быть прекрасный маленький рог, и у меня создалось впечатление, что ты мечтала о нем, что ты предпочла бы быть с ним, и я не был уверен, что именно: ревность или страх, что твой интерес переключится с меня на милых мальчиков твоего возраста – заставило меня положить руку тебе на живот; я почувствовал, как ты съеживаешься от боли из-за ушиба ребер, но проигнорировал эту реакцию и проскользнул под подол твоего больничного халата, подцепив большим пальцем край трусиков, чтобы немного стянуть их вниз и проникнуть в тебя пальцами, на которых осталось налипшее больничное пюре, и ты тихо пробормотала, что тебе нельзя, и ты попыталась сжать ноги вместе, но я не послушал и грубо раздвинул их, а ты была слишком хрупкой и тебе было слишком больно, чтобы сопротивляться, и я сказал, что Зак может быть красив, но он никогда не поймет тебя так, как понимал я, он никогда не полюбит тебя так сильно, как я; и только когда я почувствовал, как что-то теплое и липкое бежит по моей руке, я понял, что это, почему ты сжимала ноги, я поднял простыню и увидел, что ты вся в крови, что ты и правда сломана, и когда я посмотрел на тебя, ты спрятала лицо за здоровой рукой, твои плечи тряслись, слезы капали на гипс, и я впервые увидел, что тебе стыдно, что ты очень стыдишься себя, своего тела, нас, того, что мы делали, и только тогда я заметил гигиеническую прокладку у тебя в трусиках; Господи, да я понятия не имел, как ты боролась с изменениями девичьего тела, что ты не понимала, почему течет кровь, и не у кого было спросить, что однажды в школе ты протекла, и те, кто над тобой издевался, спрашивали любого, кто хотел их слушать, не хотят ли они увидеть кровавую луну, а затем указывали на твою промежность; ты повязала вокруг талии пальто, а затем отпросилась по болезни у директрисы, дома ты выстирала джинсы, весело сказала отцу, что урок отменился, и ушла в свою комнату, где опустошенно легла на кровать, и каждый раз, когда ты закрывала глаза, ты видела перед собой кровавую луну, а я хотел сказать тебе, чтобы ты не стыдилась этого, что это всего лишь красная жидкость, хотя я не мог понять, что это была кровь позора, что для многих девушек это больше чем рана, это война, которую ты вела сама с собой, и тебя ранило каждый месяц; я не понимал тебя, я сказал, что Роальд Даль, вероятно, не плакал, когда разбился, ах, я был так груб, уважаемые магистраты, я был так резок, боясь, что потеряю тебя, что ты медленно выскользнешь из моих рук, я попытался задобрить тебя перспективой поездки в музей Фаллоса, словами, что у них там, наверное, был и пенис лебедя, но ты все плакала, и я так и не понял, что мной овладело: возможно, я хотел стать твоей навязчивой идеей, хотя это было по-детски и наивно – я сказал, что покажу тебе, что еще можно делать рогом, кроме как писать стоя; ты все рыдала, когда я поставил колени по обе стороны от твоего маленького тела, не касаясь твоего живота, когда я расстегнул ширинку, достал рог-убийцу и словно ложку, словно грузовое судно, прижал его к твоим губам, пока тебе не пришлось открыть рот, я вытер слезы с твоих глаз и зашептал, что это то, чего ты хотела, я зашептал, что тебе нужно делать ртом, и увидел, что ты еще не читала об этом в журнале «Все хиты», хотя позже ты скажешь, что милый мальчик из шестого класса как-то рассказывал об этом шепотом, и все девочки закричали «фу-у-у» и «гадость», и даже милые мальчики подумали, что это мерзкая идея; и я увидел твое замешательство, увидел, как из твоих глаз закапал океан, и чтобы тебя успокоить, я сказал, что у тебя хорошо получается, отлично получается, моя небесная избранница, я использовал вымышленные слова Роальда Даля, «люкс-флюкс» и «крутецки», я потушил огонь своих чресл и, наконец, покинул больницу как раз перед тем, как медсестры пришли к тебе мерить пульс и обнаружили лужи крови; и ты сказала, что плохо себя чувствуешь, что тебя тошнит, и вся больничная еда вышла из тебя, ты выблевала из себя выдру и Лягушонка, а я ехал прочь в фургоне под песню Gypsy Fleetwood Mac, одной из твоих любимых групп, крепко вцепившись в руль, и все еще видел перед собой твое заплаканное личико, я с ума сходил от отчаяния, от мысли, что после такого потеряю тебя навсегда, поэтому где-то в одиннадцать я написал тебе, что нам нельзя это продолжать и мы должны распрощаться, и ах, я отлично знал, что делаю, потому что ты сразу же ответила, ты сказала, что сожалеешь о своем поступке, что не хочешь меня терять, и я знал, что использовал тоску по покинувшей, чтобы удержать тебя, но я не мог существовать без твоего прекрасного присутствия в моей жизни, ты была моим любимым теленком, и я написал, что люблю тебя, что я твой Курт, и перечитывал твой ответ снова и снова, я читал его и не переставал блаженно улыбаться, ты отправила строчку из песни Бонни Тайлер 1977 года It’s a Heartache: «Love him ’till your arms break[60]». Хотя это блаженство продлилось недолго, потому что, когда я приехал домой и вошел в гостиную, дрожащая Камиллия сидела на красном диване, я сразу понял, что что-то не так, казалось, даже мебель затаила дыхание – она сидела как паук в паутине, ожидающий, что я, ее добыча, влечу в липкие нити виселицы, в руке у нее была стопка бумаги, это оказалась наша переписка в мессенджере, с множеством смайлов, со всеми моими чудовищными вопросами и ответами, со всеми грустными попытками сделать тебя своей, я случайно оставил открытой почту, где хранил все связанное с тобой в папке «Моя дорогая питомица», и она открыла ее, она просмотрела каждое слово, она прочитала все, несколько раз ее чуть не стошнило, она смотрела прямо на меня, когда я вошел, следила убийственным взглядом, как я снял ветеринарный халат и повесил его на спинку стула, ее вывод был кратким, она не двигалась, когда произнесла эти слова, пугающе спокойно она сказала: «Ты трахнул этого ребенка».