Мой дорогой питомец

Дорогая питомица, чем сильнее в твоей голове горели Башни-близнецы, тем ярче становилась моя любовь к тебе и тем слабее моя плоть, увы, такая слабая и мягкая, словно триста граммов тушеной говядины. Но, несмотря на ночные фантазии и напрасные планы, которые я строил, я хотел и мог все больше и больше овладевать тобой, как больным ребенком овладевает сон: ты вяло прислонилась ко мне, пока я сидел на твоей кровати среди игрушек спиной к стене и читал тебе «Милых мальчиков» Герарда Реве[21]; я был занят твоим полным разрушением, даже с помощью литературы я хотел заманить тебя в свои объятия, а тебя лихорадило, и я знал, что ты жаждешь только моего сына, который сейчас был в бассейне со своими друзьями и вчера зашел всего на полчаса с корзиной фруктов, которая стояла нетронутая на твоем прикроватном столике: в яблоках уже завелись любители смерти, они повсюду следовали за мной, и мой старший рассказал мне дома, что вы говорили о школе, о The Sims, о запахе первого дождя после солнечных дней, о том, что этот запах называется петрикор, и ученые утверждали, что он нравится всем людям без исключения, потому что их далекие предки зависели от дождя, о том, кто в Деревне с кем целовался, и мой старший сказал, что иногда ты изрекала странные вещи, и ваш разговор все больше и больше иссякал; он сравнил его с куском сыра на столе, от которого отрезаешь по кусочку вплоть до того момента, когда в руках остается только корочка – вы добрались до этой корочки, и больше нечего было обсуждать, а Камиллия объяснила ему, что люди в отношениях часто доходят до корочки, но нужно видеть другого человека каждый раз новым, нетронутым куском сыра, приходится делать все возможное, чтобы заново открывать друг друга; и она улыбнулась мне, потому что в прошлую ночь почувствовала себя новым куском сыра, а я все чаще замечал, что сын не носит цепочку с половинкой сердца – она валялась на полке в ванной, и я втихомолку надел ее сегодня утром, почувствовал холодное серебро на своей коже, и только тогда понял, почему вы, любовнички, решили их носить – они давали надежду на то, что можно унести частичку чужого сердца, стать частью другого человека, потому что вас было слишком много; и цепочка на мне отлично смотрелась, я сунул ее под рубашку, чтобы вы с Камиллией не заметили, и в твоей маленькой комнатке я рассказал тебе о глубокой и страстной любовной связи между Мышонком[22] и рассказчиком «Милых мальчиков», насколько она была реальна и искренна, даже несмотря на то, что у них была большая разница в возрасте, и ты заставила меня повторить некоторые отрывки, особенно тот, в котором Мышонок сидит на коленях у рассказчика и движется туда-сюда страстно и задумчиво, их я читал громче и разборчивее, чем все остальное, и ты спросила, почему рассказчик так любит Мышонка, а я ответил, что иногда можно полюбить того, кого не следует любить, по крайней мере, не так, однако любовь не знает границ, и иногда между двумя людьми может происходить что-то, чего не понимают другие, но важно, что ты сама это понимаешь, что твое сердце ведет себя словно корова, которой впервые разрешают выйти на луг в апреле, оно прыгает как сумасшедшее; и ты заметила, что они никогда не смогут быть вместе, рассказчик и Мышонок, что никто не может жить в мире, полном непонимания, а я грустно ответил, что это правда, и внезапно у меня пропало желание читать дальше, нет, я ненавидел рассказчика, который казался таким безупречным, я хотел швырнуть книгу через комнату, вырвать страницы и спустить их в унитаз, но ты так мило спросила, не хочу ли я еще почитать, и снова всем весом навалилась на меня, как будто я был последним обломком, на котором ты могла уплыть, и я хотел стать этим обломком, поэтому я продолжил читать, лишь изредка останавливаясь, чтобы выпить воды от пересохшего горла и посмотреть на твои стройные ножки, на то, как ты сидишь в одних трусиках и рубашке; и я вспоминал, как после того, как ты обмочила постель, я вымыл тебя, пока твой брат и папа раскидывали навоз по полям, запах навоза просачивался через окно, и я внимательно следил за звуками трактора, когда наполнял ванну, а затем высыпал в нее какие-то пурпурные масляные шарики для ванны, твердые и высохшие, я нашел их в шкафу под полотенцами, на которых было криво написано: «Ко дню матери». Я не стал задавать вопросов об этом, просто поднял тебя с кровати и посадил на край ванны, чтобы снять рубашку и трусики, и ты мне это позволила, потому что слишком устала и была слишком больна, чтобы возражать; и ты заходила в воду, как цыпленок отправляется на разведку, я сделал из своих рук корытце, чтобы полить тебе голову теплой водой, я помыл тебе голову, помассировал плечи и спину, как меня когда-то научил один фермер массировать мясных коров – он думал, что благодаря массажу достигается оптимальная мраморность жира, – я нанес на мочалку гель для душа Axe, потому что не увидел ничего с ароматом розы или лаванды, только Axe, принадлежавший потерянному, вы все хотели пахнуть им, и начал тереть тебе живот, грудь, между ног, и больше всего я хотел избавиться от мочалки, но ты была такой хрупкой, любовь моя, такой хрупкой, цыпленочек вздрагивал, и я спел что-то из Simon & Garfunkel, и ты прошептала, что у меня хороший фальцет, очень чистый и вообще, а я ополоснул твои волосы, и ты рассказала, как однажды чуть не утонула, поэтому тебя всегда тянуло к воде и в то же время она тебя пугала: в шестом классе в бассейне ты хотела пронырнуть под прямоугольным плотом из пенопласта, но кто-то постоянно его двигал, чтобы ты не могла из-под него выбраться, и ты чувствовала, как в голове растет давление, как медленно сжимается горло и как щеки почти лопаются, а глаза вылезают из орбит, и у тебя пронеслась мысль, что ты умрешь, умрешь, а в рюкзаке останется несъеденный пакетик конфет, и это показалось тебе ужаснее всего, и, конечно же, то, что твой отец снова кого-то потеряет, но ты почувствовала покой, как чувствовала покой, когда думала, что станешь знаменитой, даже более знаменитой, чем Кобейн, и ровно в тот момент, когда ты покинула земной шар, когда ты умерла, плот внезапно убрали, и ты всплыла, отфыркиваясь и ловя ртом воздух, и никогда так не наслаждалась конфетами, сказала ты, кислые пастилки были кислее, чем когда-либо, розовые зубы Дракулы – очень сладкими, мармеладки со вкусом колы даже немного пощипывали рот, и мне понравилось, как ты говорила о сладостях, ты казалась более живой, чем обычно, и ты сказала, что сразу же отправились плавать опять, но потребовалось время, прежде чем ты снова смогла нырять; и иногда ты погружалась с головой в ванну, пока не чувствовала что-то похожее на то ощущение в бассейне, но когда ты всплывала, той безумной радости не было, потому что ванная оставалась ванной с мозаично-зеленой плиткой, в ней не было такого яркого света, как в бассейне, и ты вдруг попросила меня: «Курт, подержи меня под водой». Ты сказала это тем же тоном, что и тогда, когда попросила тебя расчленить, и я не знал, как ты поступишь, если я этого не сделаю, поэтому я толкнул тебя назад, положил руку тебе на лоб и несколько секунд удерживал тебя под водой. Было ужасно видеть, как твое бледное лицо становится еще бледнее, но когда я отпустил тебя, ты прошептала: «Подольше, как можно дольше». И я мог бы убить тебя там, любовь моя, это была бы крайняя мера, чтобы навсегда сделать тебя своей, и я удерживал тебя под водой, пока ты не начала извиваться, пока не вцепилась руками в края ванны, а затем, фыркая и задыхаясь, прижалась ко мне, и я снова посадил тебя на край ванны, я вытирал твое тело, кусочек за кусочком, и ты внезапно переключилась с блаженства на стыд, ты сгорбилась и прикрыла ладонями пах, и тогда я снова запел – это помогло, хотя ты была слишком больна, чтобы подпевать, я пел за нас обоих и, продолжая читать «Милых мальчиков», на странице девяносто второй я почувствовал то, что испытал, когда впервые прочитал эту книгу в старшей школе, то же возбуждение, особенно на предложении: «Нет, я использую свой рог только и исключительно для пытки, потому что он принадлежит тебе, и потому что я принадлежу тебе[23]». О великолепие слова «рог», вставшего пениса рассказчика, с которым он жаждал мальчика-зверя, и я читал о нем в твоем гнездышке детской страсти, пока твой брат и отец все еще ездили по полям, а мы были окружены запахом геля для душа и навоза; я взял твою руку и положил ее на ширинку своих брюк, и сперва твоя рука оставалась немного тяжелой и вялой, но потом осторожно нащупала выпуклость, словно исследуя подарок, который я тебе принес, чтобы угадать, что внутри, и потом нежно прижала к щеке мягкую игрушку с сердцем в лапках, которая начинала петь ужасную I Will Always Love You Уитни Хьюстон, если нажать на одну из них – так же осторожно ты сжала мою промежность, мой рог, и буквы помутнели, так что я не мог больше читать, и ты сказала, что думала о выдре так много раз, что ее член побелел, а кость пениса начала вонять, и ты не осмеливалась больше доставать ее из пленки, ты положила член в шерстяной носок и спрятала под кровать, чтобы больше не прикасаться к нему – только потом он послужит уликой в суде, для этих чертовых жалких магистратов, и ты внезапно убрала руку, краснея, как ребенок, которого разыграли, и сказала, что голодна, и можно ли тебе сухарики, да, сухарики, и я сидел там со всей своей похотью, и я хотел сердито отвернуться от тебя, но я увидел растерянность в твоем взгляде и убрал волосы с твоего лица, и я сказал, что все в порядке, что это займет время, хотя я не знал, клянусь Богом, что имел под этим в виду, ведь разве я уже давно не доказал, что безоговорочно хочу тебя, но ты смотрела на свои ногти, и мы молчали, пока я не сказал, что мне нужно поработать в коровнике, а потом мне пора домой, и мы сможем увидеться завтра рано утром, хорошо? И ты кивнула и одновременно покачала головой, ты прошептала, что не хочешь, чтобы я уходил, что если я сейчас уйду, ты навсегда покинешь это место, и я почувствовал тьму в твоих словах, ты повторила: «Я уйду, слышишь, я сделаю это». И ты, немного пошатываясь, встала, подошла к шкафу и начала гневно и демонстративно вытаскивать рубашки, а потом запихивать их в спортивную сумку, громко говоря: «Я ухожу отсюда навсегда, я больше никогда не вернусь, никогда больше». Ты не останавливалась, пока я не подошел к тебе сзади и не обнял твое горящее от жара нимфеточное тело, и я знал, что ты должна это сделать, что угрозы ненадолго успокаивали тебя, что ты так отчаянно хотела хоть раз стать потерянной, но все же я не сказал то, что ты хотела услышать: что я не переживу, если ты уйдешь навсегда, что без тебя мир перестанет вращаться, как мячик для пинг-понга с вмятиной – нет, я ничего этого не сказал, моя маленькая беглянка, потому что этой вмятиной была как раз ты.