Мой Демон

Пушкин на минуту задумался и вспомнил, как однажды зимой на балу в Москве впервые увидел совсем юную Наталью Гончарову. В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в тот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой. И Пушкин не был исключением, более того, он влюбился в нее сразу и бесповоротно. Хотя, даже пребывая в самом восторженном состоянии духа, не забывал и двадцатилетнюю Екатерину Ушакову, за которой в ту пору ухаживал…

Венчание происходило в церкви Вознесения, что в Москве у Никитских Ворот. В тот день Натали была совершенно изумительна. Протоиерей Иосиф Михайлов, соединив руки Пушкина и Гончаровой и обведя их вокруг аналоя, пропел: «Исайя ликуй!» Это было воистину божественно…

Выражение лица Пушкина изменилось, глаза потеплели, а дыхание стало менее стеснено.

– Дело в том, – медленно и внушительно произнес он, – что я сам хочу быть этой цепью и деревом одновременно. Хочу быть прикованным к тебе на веки вечные, и ты обязана это понимать. Ведь даже если моя ревность убьет меня, так, значит, ты того стоишь.

– Не говори этих ужасных слов! Никакая красавица в мире не стоит твоей смерти! – вскричала Натали, бросив на землю недокуренную пахитоску.

– А ты стоишь, – упрямо заявил поэт. – Ты стоишь большего, чем вся моя жизнь. Ведь с твоим лицом нельзя сравнить ничто на свете, а душу твою люблю еще более твоего лица.

Прежде, в трогательные минуты откровения, он убеждал себя в необходимости душевных излияний. Теперь же ему было не до подобных самоубеждений, поскольку он чувствовал глубокую необходимость в искренности и нежности по отношению к любимой женщине. Пушкин сделал шаг навстречу жене, взял ее руку в свою и поднес к губам. Натали легко вздохнула и, с чувством глубокой нежности, прижалась щекой к щеке мужа. На какое-то время они замерли, чувствуя себя безмерно счастливыми…

…Не успел дым рассеяться, как Пушкин, получив болезненно сильный удар в живот, будто надломленный упал лицом на запорошенную снегом шинель, и к нему тут же бросились секунданты.

– Что с тобой? – первым спросил Данзас.

– Кажется, у меня раздроблено бедро, – с трудом ответил раненый поэт, после чего оперся левой рукой на снег и слегка приподнялся.

Секунданты склонились над ним, желая помочь, но Пушкин с досадой покачал головой, поскольку они неверно истолковали его движение:

– Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел.

И он уже хотел было навести свой пистолет на Дантеса, но Данзас не дал ему этого сделать, поскольку дуло было забито снегом. Приняв пистолет из холодной руки друга, он подал ему другой и вновь отошел в сторону.

Уже торжествующий Дантес вынужден был вернуться за барьер, чтобы дать возможность противнику произвести свой выстрел.

«Правильно ли я сделал, что не послушался старика? – крутилось в его голове. – Стоило ли надеть кольчугу? Неужели она бы меня спасла и сейчас все так банально закончится? Неужели цель, к которой я добирался с таким большим трудом, стоит моей смерти? О Боже! Защити раба Твоего! Святая Мадонна, не дай мне пасть столь юным на чужбине…»

Мысленно произнося эту молитву, он повернулся боком и прикрыл грудь правой рукой, приняв классическую защитную позу дуэлянта. Дуэльными правилами это не возбранялось, как не возбранялось и прикрываться собственным массивным пистолетом. Именно это, столь своевременное изменение положения и спасло ему жизнь.

Опершись левой рукой, полулежа, Пушкин, страдая и превозмогая физическую боль, долго прицеливался, бледный, вероятно, с затуманенным взором он явно метил в сердце. Ярко-красное пятно медленно расплывалось по его одежде, кровь просачивалась сквозь бекешу и алой тонкой струйкой стекала на снег. Пушкин спустил курок. Раздался грохот выстрела, повторившийся многократным эхом в голове Дантеса. Пуля, выпущенная быстро слабеющим Пушкиным, пробила руку его противника и расплющилась о пуговицу двубортного конногвардейского мундира.

Дантес упал навзничь как подкошенный. При виде этого Пушкин воскликнул «Браво!» – после чего подбросил пистолет и обессиленно рухнул на снег.

Растерянные секунданты, стоя между двумя поверженными противниками, какое-то время не знали, с которого начать, а потом, придя в себя, подтащили истекающего кровью и потерявшего сознание Пушкина поближе к всего лишь контуженному Дантесу.

– Убил ли я его? – неожиданно придя в себя, поинтересовался поэт у склонившегося над ним д’Аршиака.

– Нет, вы его ранили.

– Я думаю, что я ранен в грудь, – послышался тихий голос Дантеса.

– Странно. Я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но теперь чувствую, что это почти огорчает меня… Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, начнем снова…