Мои дела с Тургеневым и т.д. (1851–1861 гг.)

Иноземцов, который славился способностью выводить молодых врачей в люди, знал и любил меня. Он хотел оставить меня в Москве, другие тоже советовали мне это, прельщая даже перспективой дамского доктора, но я оставался верен своему желанию уехать опять вдаль. Сельская жизнь обещала мне больше здоровья, больше досуга для мысли и творчества, наконец, возможность видеть и простой народ чаще и ближе, и высшее общество, если помещики попадутся хорошие; а мне и народ, и знать, les deux extremes[24], всегда больше нравились, чем тот средний, профессорский и литературный круг, в котором я, по средствам моим, сначала принужден был бы, вероятно, вращаться в Москве. Я хотел быть на лошади… Где в Москве лошадь? Я хотел леса и зимою: где он? Я хотел много…

Кроме Тургенева, изящного, остроумного, светского, рослого и богатого барина, и Фета, про которого я сказал бы стихами, если бы был стихотворец —

Улан лихой, задумчивый и добрый —

мне из литераторов и ученых лично никто не нравился для общества и жизни. Панаев и Некрасов оба были отвратительны и т. д. Гончаров тоже epicier[25], толстый и т. д.

Толстых я не встречал, ни Льва, ни Алексея. Майков очень жалок. Жена его носит очки! И потому я на всех почти ученых и литераторов смотрел, как на необходимое зло, как на какие-то жертвы общественного темперамента, и любил жить далеко от них, эксплуатируя их лишь для моих целей. Может быть, от этого и из них никто не стал заботиться обо мне, и все забывали меня в моем удалении, самолюбивом лично и самоуверенном художественно…