Мои часы идут иначе

Поездов мало, расписание не соблюдается вообще. Разве что протащится какой-нибудь наспех сформированный состав из нескольких товарных вагонов. В этих вагонах установлены временные узкие скамейки, на которых мы, притиснутые друг к другу, часами или сутками медленно ползем в неизвестность.

В середине вагона стоит печурка, труба от которой через крышу торчит снаружи. У каждого с собой свой чайник, чтобы в пути кипятить чай. Это делать необходимо, поскольку поезда часто и на неопределенное время застревают прямо среди поля.

Мне везет: «всего лишь» через сутки я уже в Костроме. За талоном на ночлег отправляюсь в комиссариат.

Я получаю ордер на размещение в маленьком, неотапливаемом помещении, в котором температура на несколько градусов ниже нуля, и замертво валюсь на мешок с соломой. Несомненно, что клопы здесь долгое время «постились»: едва я начинаю засыпать, они буквально усыпают меня. О сне больше нечего и думать. С трудом удается зажечь отсыревшую свечку. С бешенством наблюдаю массированную атаку кровопийц на мое изможденное тело; они ползут изо всех щелей и углов, они спешат, словно на спор; другие дождем сыплются с потолка.

Я убегаю.

Весь вопрос в том, куда бежать. Гражданским лицам выходить на улицу после полуночи строжайше запрещено.

Несмотря на это, выхожу. Первый же патруль хватает меня. Остаток ночи провожу под арестом. Солдаты ухмыляются, когда я рассказываю им во всех подробностях о клопином нашествии, их весьма развлекает мой сольный скетч. Поскольку я, кроме того, могу предъявить им по всем правилам выправленные бумаги, мой проступок против комендантского часа сходит с рук, ведь врачи и актеры…

С наступлением рассвета меня отпускают. На розвальнях одного крестьянина я переезжаю по замерзшей реке на другой берег города — мостов нет.

Крестьянин добродушен и предупредителен. Он стучится к знакомым, говорит, откуда я приехала и зачем. Некоторое время спустя я уже укладываю в его сани картошку и муку.

Он делает какие-то свои дела. Затем мы возвращаемся обратно на берег Волги. Вдруг откуда-то издалека слышится удивительный гул. Крестьянин погоняет свою лошадку. Я спрашиваю его, что это может быть. Он молча пожимает плечами. По нему видно, он знает, чего можно ждать от реки. Он все сильнее понукает свою лошадь, как будто дело идет о секундах. Глухой гром уже почти рядом.

Когда мы подъезжаем к Волге, понимаю и я, отчего так спешил крестьянин. И тем не менее похоже, что соревнование мы проиграли: лед в некоторых местах почти вскрылся, льдины образовали затор и отрезали путь к возвращению.

— Что же делать? — спрашиваю я беспомощно.

Крестьянин сдвигает шапку на затылок:

— Ничего…

«Если не успею на поезд, — лихорадочно размышляю я, — то смогу уехать только через три дня, причем нет никакой гарантии, что до тех пор мы переправимся через реку. Кроме того, я просрочу командировочное предписание…»

Я уговариваю моего доброго крестьянина. Он задумчиво качает головой, еще немного колеблется, а потом решается на компромисс: чтобы лучше распределить груз, я должна ехать вперед на других, пустых санях, а сам он с моими выменянными продуктами поедет следом. Он договаривается с одним другом, двор которого расположен неподалеку. Друг соглашается. Мне дают сани без поклажи…

Осторожно и опасливо нащупывает путь лошадь по льду среди ураганного ветра. Я обнаруживаю узкую колею, которая кажется еще крепкой. Медленно, бесконечно медленно тащимся мы через Волгу.

Когда под полозьями у нас снова суша, мне кажется, что прошли не минуты, а часы. В этот момент сквозь рев ветра я слышу отчаянный крик. Оборачиваюсь и вижу, как крестьянин с лошадью и санями исчезают в водовороте.

Я не сразу понимаю, что произошло; я еще надеюсь, что мои чувства обманывают меня: лед проломился. Повозка мгновенно сползает с расколовшейся глыбы льда в бурлящую реку. Крестьянин проваливается в воду. Лошадь один раз пытается встать на дыбы и затем уносится потоком. У обоих уже нет шансов: напирающая ледовая крошка скрывает их.

Я рыдаю.

Когда я снова прихожу в себя, на меня озабоченно смотрит человек с закопченным лицом.

Как сумасшедшая я твержу ему: зачем было ехать в Кострому — из-за мерзлой картошки и жалкого кулька муки? Даже если бы я довезла все это до дому, наш голод был бы утолен всего лишь на несколько часов. Но я и этого не привезу домой. Картошка и мука плавают в Волге. И из-за этого погиб человек. Зачем?! Я выкрикиваю вопрос в лицо мужчине, но он, кажется, не понимает меня.

Он машинист паровоза, и у него задание отвезти важную фельдъегерскую почту в Москву. Его сопровождает лишь кочегар.

Я умоляю его взять меня с собой в Москву. Конечно, он не должен брать «неуполномоченных лиц», но все же…

Машинист советуется с кочегаром. Тот нерешительно скребет в своей густой бороде: если в пути меня обнаружит военный патруль, они лишатся работы, а может, и более существенного…

Мне дают немного хлеба и чаю. Пока я с жадностью ем и пью, они продолжают размышлять. По их глазам я пытаюсь прочесть, на что они решатся.

Машинист поднимает плечи. Я задерживаю дыхание.