Мои часы идут иначе

Петр Ильич Чайковский был первой маминой девической любовью. И он любил ее. Письма курсировали взад-вперед и позволяли предполагать это. Но он любил ее несколько иначе, нежели мама вначале надеялась, скорее духовно, как одинаково чувствующую собеседницу.

Он женился не на ней, а на девушке из семьи друзей, да и то лишь по желанию и настоянию своих родных.

Свадьба была помпезной, совместная жизнь — недолгой.

В конце концов Петр Ильич Чайковский покинул свою жену навсегда, не разводясь с ней. С тех пор он, не зная покоя, ездит по России, дирижирует за границей, сочетает в своих сочинениях национально-русские и ориентированные на Запад мотивы и основывает великую русскую балетную традицию.

А его отношения с женщинами — в более поздних романах и фильмах лживо домысленные как сентиментальные и романтические — до самого конца его жизни более или менее ограничивались письмами. Его антипатия к женщинам остается непреодолимой. Тем не менее это не мешает им все время искать его дружбы: с госпожой фон Мекк Чайковский переписывается почти ежедневно, с предельной обнаженностью раскрывая перед ней свою творческую личность, все внутренние противоречия души. И госпожа фон Мекк поддерживает Чайковского в течение четырех лет во всех его начинаниях, в том числе и финансами, необычайно щедро. Но — они ни разу не увиделись. Только письма…

И мама получает от Чайковского письма, много писем, в них он постоянно говорит о своем преклонении перед Бетховеном.

Папа и мама заканчивают Лунной сонатой.

Уже поздно. Пора в постель. Мама читает с нами молитву перед сном. И этот час тоже принадлежит нашей чудесной стране детства. Каждый вечер я хочу, чтобы мама побыла с нами еще немножко. И каждый вечер, как всякий изобретательный ребенок, я что-нибудь да придумываю: моя молитва всегда включает дядюшек, тетушек, знакомых и подружек, для которых я прошу покровительства у милостивого Бога. Когда уже больше никого не остается, очередь доходит до животных, сначала наших собственных, а затем всех остальных, которых я видела или о которых когда-либо слышала. Мама снисходительно улыбается. Разумеется, она насквозь видит мою уловку. Но не подает и виду.

Любовь к животным и к природе заложена в нас с колыбели. Часами брожу я в близлежащих садах. Мама любит фиалки; я приношу их ей, когда могу, и при этом расширяю свои познания, насколько это возможно. Деревья, цветы, редкие травы, грациозные бабочки, пчелы и муравьи для меня прекрасные объекты изучения, а гармония красок формирует вкус к прекрасному, равно как мое нерасположение ко всему яркому и кричащему.

Наряду с садами горы — предпочитаемый мной ландшафт. Я внимательно слушаю местных жителей, когда они рассказывают старинные предания и легенды; мое воображение разгорается.

И я учусь у них тому, для чего и в первую очередь от чего полезны и пригодны ягоды, растения и травы. «От каждой болезни — своя травка», — говорят старые крестьяне. Их аптека — природа, потому они такие крепкие.

Как и следовало ожидать, я хотела стать врачом. Мечте не суждено было сбыться. Но мое понимание натуральной косметики, несомненно, зародилось в кавказских горах.

Два воспоминания болью пронизывают мою чудесную страну детства.

В одном из садиков, который я, как «поставщица фиалок» для мамы, особенно облюбовала, наблюдаю за толстым шмелем; он, жужжа, перелетает с цветка на цветок гораздо более неуклюже, чем проворные пчелы, но действуя на меня успокаивающе. Его благодушное хлопотанье, его бархатная шубка зачаровывают меня.

Я не замечаю, как кто-то приближается.

Только когда тень накрывает цветы и шмеля, я поднимаю глаза. Передо мной старый садовник — маленький, сгорбленный, с всклокоченной густой бородой и острым личиком, ни дать ни взять гном. Я знаю его. Знакома мне и его несколько глуповатая ухмылка. Я киваю ему. Он не реагирует, а только пристально смотрит на меня…

На мгновение пугаюсь его взгляда. Заставляю себя быть спокойной.

— Посмотрите, какой милый шмель, — говорю я ему принужденно дружелюбно.

— Милый, да, да, очень милый, — хихикает он, уставившись на меня мутным взглядом.

Я пытаюсь убежать. Но садовник оказывается неожиданно проворным и сильным. Он хватает, обнимает и целует меня.

— Ты хорошенькая, Оля, — стонет он и прижимает к себе так, что у меня перехватывает дыхание.

Я кусаю его за руку и плюю в него.

Он вскрикивает от боли и ослабляет свои объятия. Я убегаю.

Первый поцелуй чужого мужчины внушает мне отвращение. Мужские ласки мне противны. Пока…

Даже папиным ласкам я поддаюсь, пересиливая себя: его поцелуи пахнут табаком, а борода колется. И то и другое мне решительно не нравится. Правда, пока…

И другое воспоминание словно вспышка молнии на безоблачном небе.

Дядя Женя, как мы, дети, зовем его, служит в армии. Он и выглядит так, как должно офицеру: крупный, стройный, спортивный, при этом хорошо воспитан и всегда весел. Мы знаем дядю Женю только веселым и улыбающимся. Он принимает участие в наших кругосветных путешествиях в корзинах еще лучше и дольше, чем папа.