Мой бывший бывший

Боже, как давно я хотела двинуть ему по морде…

В эту пощечину я вкладываю всю душу, и ладонь тут же немеет, а у Ветрова дергается голова — будто я его кулаком ударила.

А как глаза-то у моего бывшего благоверного сатанеют — видимо, давненько его светлости не сообщали, что он зарвался, именно таким способом. Но я не собираюсь думать о том, что не дай бог меня отправят в опалу снова. К черту!

— Сделай одолжение — сделай сейчас шаг обратно, Ветров, — у меня не выходит не рычать, — и впредь, если захочешь снова сделать шаг в мою сторону — отруби себе ногу. Или обе. Здесь тебе не рады. Кому угодно, только не тебе.

Самое главное в этой ситуации — не оглядываться внутрь себя. Но… Это я худо-бедно научилась.

Пальцы Ветрова на моем запястье стискиваются только сильнее, а глаза — они и вовсе превращаются в два ярких синих костра, и у меня даже нет сомнений в том, кого именно на тех кострах сжигают. Но пошел он все-таки…

Если восемь лет спустя все, что может он мне сказать — это вот эту чушь про чудовищные усилия на один только шаг ко мне, то пусть он катится туда, где на один шаг не стоит тратить столько усилий. К своей блондинистой ро-о-овне, которую я сейчас ненавижу не меньше, чем его самого.

— Вика! — этот рык перехватывает меня у самой двери. И, наверное, я бы не обернулась, если бы не сформулировала то, что все-таки следует сказать.

Я не любила, когда он злится. Совсем. Он становился слишком чужой, слишком молчаливый. Вытянуть из него причину его обиды было можно, но — чертовски сложно. Выцеловать, выпытать, вымолить. Это осталось в прошлом, а привычка не дышать, когда он вот так убийственно на меня смотрит — осталась. Кажется, безнадежно. Меня проще усыпить, чем перестать так трепетать перед этим мудаком.

— Я не хочу шантажировать тебя ребенком, — сухо и как можно более деловито произношу я, — но если еще хоть раз ты ко мне полезешь — мы вернемся к тому варианту, в котором ты ничего просто не получаешь. Будем общаться только исками и апелляциями. Устраивает такой вариант?

Конечно, не устраивает. Вон как стиснулись кулаки, и как явственно заскрипели зубы — отсюда слышу.

— Вот и чудненько, — я улыбаюсь самой фальшивой из моих улыбок и ухожу в подъезд. Мне не хочется. Меня будто рвет напополам, и одна часть хочет, чтоб меня немедленно остановили, а вторая — умная, все-таки требует, чтобы я даже не шла, а бежала, и чтоб никаких полутонов и предупреждений. Больше я Маруську к этому придурку не подпускаю, но…

Я ведь помню, как она его обнимала и просила с ней остаться…

Дам ему последний шанс… Самый-самый распоследний… Я мазохистка или просто дура?

До двери квартиры дохожу на автопилоте, а когда захожу — вижу обеспокоенные глаза мамы. Она, кажется, караулила у двери со сковородкой, будто чувствуя, что меня придется оборонять.

— Вик, на тебе лица нет, это все он? — мама умеет в одно короткое местоимение вложить такое отношение, что сразу ясно, меньше чем за младшего брата дьявола, она Ветрова и не держит. И она права…

— Что он сделал, зайка? Кричал? Угрожал? Ударил?! — во всем, что касается Ветрова, мама всегда ожидает самого худшего. Не того, что произошло… Но сковородку свою она поднимает повыше: еще чуть-чуть — и вправду ринется меня защищать. Надеюсь, Ветров уже уехал…

— Ох, мамочка, это неважно, правда… — я останавливаюсь у двери и опираюсь на неё спиной. Глупо отрицать очевидное, но все-таки…

Не Ветров причина моего раздрая. А я, я и только я!

Это у меня, когда он меня поцеловал, подкосились ноги.

Это я готова была изгрызть его до крови, спустить с него шкуру, но не отпускать, ни за что, и ни за какие коврижки.

Это у меня до сих пор не выходят из головы его глаза, темные от ярости, но такие голодные, что невозможно было трактовать никак иначе.

За моей спиной раздается краткий стук. Негромкий такой, будто тот, кто стучит, точно знает, что ты его услышишь даже при таком минимуме усилий. У меня же в груди будто вытягивается в столбик напуганный суслик. Он знает, что я тут стою? И что дальше?

— Вещи забери, — раздается куда более приемлемый, антарктически-спокойный голос Ветрова из-за двери, а потом я слышу его шаги и даже попискивание лифта, прибывшего на этаж.

Самоубийственно высовываю нос на лестничную площадку, и вправду — ничего кроме пакетов из магазинов не нахожу. А нет, нахожу — корзиночку с Маруськиными васильками, о которой я даже забыла за это время. Но Ветров меня тут не караулит, не зажимает, его тут вообще нет.

Он услышал меня и ушел? Ушел!

Я должна бы радоваться.

А хочется только с досады хлопнуть дверью, да так, чтобы посыпалась штукатурка.



26. Последствия военных действий

— Милы-ы-ый…

Воскресенье. Не спал до четырех. Не испытываю никакого желания просыпаться до самого вечера, но восторженный писк Кристины просто не оставляет мне выбора. И какой черт меня вообще к ней принес?

А, помню того черта… Чертовку, если точнее. Ту самую, что шипела: «Здесь тебе не рады, кому угодно, только не тебе».