Могусюмка и Гурьяныч

Могусюм рассказал, что Ирназар ушел в далекие леса и давно живет там, что он старик еще крепкий. Он построился далеко, что туда ни разу не добирался ни исправник, ни урядник. Там выросла у него дочка Зейнап. Могусюмка умолк. Глаза его сощурились. Понятно было, что на Зейнап он и хочет жениться.

— Но там у нас завелся плохой человек. Может быть беда. Он со мною поссорился и хочет мстить.

Сказав это, Могусюмка стих. Никакого признака веселья не осталось на лице его. Глаза сверкнули; видно стало, что он бывает грозен.

— По деревням ездил чиновник, бумагу возил, читал ее, сто рублей обещал тому, кто меня поймает. И вот Гейниатка узнал об этом, стал проситься у дедушки Шамсутдина, будто бы поедет в степь, к родным. Дедушка Шамсутдин ему не родной. Они просто вместе живут. Гейниатка когда-то провинился в степи и пришел ко мне. Я привел его на Куль-Тамак. И вот соврал он, будто охота ему стариков повидать. Уехал. А потом на перевале встретили меня знакомые, они в город на ярмарку коней продавать гоняли. И вот бабай Ахмет говорит, будто бы он Гейниатку видел, будто тот в город направился. Я подумал: обознался дед, Гейниатке совсем другая дорога. А джигиты говорят — Гейниат плохое задумал, хочет сто рублей получить… И вот поскакали мы в погоню. Вечером большой дождик пошел… Ночью у Трофима лесника знакомый парень вышел к нам, Хибетка. Он подле большой дороги охотничает и что увидит — мне говорит. Гейниат его никогда не знал. Хибет сказал: «Рябой парень был, кобыла под ним рыжая. Пока дождь шел, в избе сидел, а к ночи уехал».

— Ну, так и утек? — спросил Гурьян.

— Ночь гнали, да не настигли.

Могусюмка долго говорил о том, как он теперь беспокоится, что Гейниатка проведет тропами полицию на Куль-Тамак.

— У меня оставайся жить, тут тебя никто не тронет, — сказал Гурьян. — У нас полиция из своих же заводских набрана, все твои друзья.

— Э-эй, нет, — засмеявшись, воскликнул Могусюмка, — Здесь печки коптят, разве можно жить?

Но в душе он знал пользу завода…

— Много ты понимаешь, «печки коптят», — передразнил его Гурьяныч.

— Шайтана дело! Лучше ты бросай завод, пойдем в урман жить! — воскликнул башкир. В урмане хорошо. Коня дам тебе, как ветер будешь носиться, ружье подарю, кинжал себе скуешь. А то для людей стараешься, а себе не скуешь. В лесу ручеек бежит прозрачный, чистый, холодный. А что тебе тут? Зачем ты здесь живешь? Что тебе тут хорошего? Отец твой в урмане выздоровел. На заводе губите себя.

Он знал о неудачной любви друга.

— На заводе грудь сгорит, харкать, кашлять будешь… А в урмане птицы поют, дичи много, зверь бегает, на сосну за сотами полезем, медведя убьем… На Куль-Тамаке старуха мед нам наварит. Да что говорить, ты сам все знаешь.

Наступили сумерки. В избе темнело. Хозяин поднялся, достал с полки сальную свечу, отлитую в домашнем свинцовом льяке. Огонек осветил беленые, но уже ветхие бревенчатые стены, углы, увитые паутиной, божничку с медными староверческими складнями.

— Я, брат, в урман жить не пойду. Твое дело другое. Ты вольный человек. Ты пособляй людям, никто тебя за это не винит, а я буду у железа.

Могусюм встал с табуретки и пошел во двор посмотреть своего коня. Приехав, он спрятал его в стайке.

Кара-Батыр — Черный Богатырь — широкогрудый вороной жеребец с могучими, словно литыми в Каслях[12], черными ногами — был любовью и гордостью Могусюма. Жеребенком купил он его у бухарца. Обучил прыгать через заборы, через ямы и размывины, переплывать горные бешеные потоки, карабкаться по крутым тропам.

Разыскав в углу в длинной долбленой кормушке ведро, Могусюм отправился на ключ за водой.

В потемках знакомой дорожкой спустился он под обрыв к мелководной речушке. Из-под косогора сочился ключик и, чуть журча, бежал к ней. В углублении, которое укреплено было со всех сторон толстыми досками, как в маленьком колодце, Могусюмка набрал для своего коня полное ведро родниковой воды и полез на пригорок.

В этот миг все небо осветилось. Над заводом взлетела туча пламени. Задохнувшись «горючим духом», тяжко кашлянула каменной грудью доменная печь. В потоках пылающего газа с грохотом и свистом взвились вверх раскаленные головни. Многие пуды углей и облака искр летели в глубине небосклона, низвергаясь в пруд.

После таких вспышек, случалось, загорались избы у рабочих, а при ветре даже выгорали целые улицы.

«Как шайтан, плюется! — подумал Могусюмка. — Опять пожар будет, опять дома у людей сгорят».

Но он понимал: завод нужен, железо делают хорошее.

… В стайке, прислонясь к косяку, Могусюмка ждал, когда напьется конь. Наконец Кара-Батыр поднял морду. Могусюм убрал ведро в колоду, вышел и завалил дверцу сарая бревном.

Вспышка на домне кончилась, и только зарево от литейной искрилось над избами. Могусюмка затоптал несколько углей, прилетевших во двор, и вошел в дом.

Гурьян по-прежнему сидел, прислонившись грудью к столу, и глядел на горящую свечу.