Могильник

— И ты собираешься его принять?

— Не знаю, — ответил я.

— Мне страшно, — проговорила она. — Еще страшней, чем прошлой ночью. Я хотела поговорить об этом с Гэвином, я хотела поговорить с Дау. Но у меня язык не повернулся. Что толку в таком разговоре? Нам ведь никто не поверит.

— Ни одна душа на свете, — согласился я.

— Я уеду домой. И очень скоро. Пусть Гэвин подсовывает мне какую угодно работу, все равно я сбегу отсюда. Ты ведь не надолго, правда?

— Не надолго, — пообещал я. — Я отнесу продукты в блок, и ты сразу принимайся за готовку.

Мы попрощались, и я пошел назад к машине.

Я перетащил продукты в блок, поставил молоко, масло и еще кое-что в холодильник. Остальное разложил на столе. Потом я выгреб из-под матраса остаток денег и набил ими карманы.

Покончив со всеми этими делами, я поехал к старику, чтобы побеседовать с ним о его скунсах.

33

По совету Хиггинса я поставил машину на задворках фермерской усадьбы, чуть в стороне от ворот, которые вели к сараям, чтобы она не загораживала проход, если кому-нибудь понадобится войти или выйти. Поблизости никого не было, только откуда-то выскочила, виляя хвостом, добродушная деревенская дворняжка, чтобы неофициально поприветствовать меня радостными прыжками.

Я похлопал ее по спине, сказал ей несколько слов, и она увязалась за мной, когда я вошел в ворота и зашагал через задний двор. Но у лаза в изгороди из колючей проволоки, за которой начиналось поле клевера, я остановился и попросил ее вернуться обратно. Мне не хотелось брать ее с собой к старику, чтобы не нарушить этим душевный покой теплой компании дружелюбных скунсов.

Она подчинилась не сразу. Она убеждала меня, что нам лучше отправиться бродить по полю вдвоем. Но я настаивал на ее возвращении, я шлепнул ее по заду, чтобы придать больше веса своим словам, и в конце концов она побежала обратно, оглядываясь через плечо в надежде, что я смягчусь.

Когда она скрылась из виду, я пошел через поле вдоль проложенной телегами колеи, которая едва проглядывала сквозь густой ковер клевера. Из-под ног у меня вылетали поздние осенние кузнечики и, сердито жужжа, скачками рассыпались по полю.

Я добрался до конца поля, пролез через дыру в другой изгороди и, по-прежнему держась полустершейся колеи, зашагал дальше по заросшему молодыми деревцами пастбищу. Солнце клонилось к западу, и перелесок был исчерчен тенями, а в лощине самозабвенно веселились белки, кувыркаясь в опавшей листве и молнией взлетая на деревья.

Дорога сбегала вниз по склону холма, пересекая лощину, взбиралась на другой холм и там, наверху, под широким выступом торчавшей из склона скалы я увидел хижину и человека, которого искал.

Старик сидел в кресле-качалке, древнем, расшатанном кресле-качалке, которое так скрипело и стонало, словно с минуты на минуту собиралось развалиться. Качалка стояла на небольшой площадке, вымощенной плитами местного известняка, которые старик, видно, собственноручно нарезал в высохшем русле некогда протекавшей в долине речки и втащил на холм. Через спинку кресла была переброшена грязная овечья шкура, и от качки рваные края этой шкуры мотались, как кисточки на попоне.

— Добрый вечер, незнакомец, — произнес старик с таким невозмутимым спокойствием, как будто чужие люди заглядывали к нему в этот час ежедневно. Тут я сообразил, что, вероятно, не застал его врасплох — он видел, как я спускался по колее с холма и пересекал лощину. Возможно, он наблюдал за мной все время, пока я шел к нему, тогда как я даже не подозревал о его присутствии, не зная, где его нужно высматривать.

Я только сейчас обратил внимание на то, как гармонировала эта хижина со склоном холма и окружавшими ее выходами скальных пород — словно она была такой же неотъемлемой частью этого лесистого пейзажа, как деревья и скалы. Домик был невелик и низок, а бревна, из которых он был сложен, под воздействием непогоды и солнца обесцветились и приобрели какой-то неопределенный оттенок. Рядом с дверью стоял умывальник. На скамье разместились оловянный таз и ведро с водой, из которого торчала ручка ковша. Позади скамьи высился штабель дров и стояла колода с вонзенным в нее обоюдоострым топором.

— Вы будете Чарли Манз? — спросил я.

— Точно. Чарли Манз — это я, — ответил старик. — А как вам удалось меня найти?

— Мне указал дорогу Ларри Хиггинс.

Он покивал головой.

— Хиггинс хороший человек. Раз уж Ларри вас направил сюда, значит, вы не держите камня за пазухой.

Когда-то он был крупным рослым мужчиной, но его обглодали годы. Рубашка свободно болталась на его широких плечах, мятые брюки казались какими-то пустыми. Голова его была непокрыта, но благодаря густым стального цвета волосам создавалось впечатление, будто на нее надета шапка, а лицо заросло короткой и довольно неопрятной бородой. Я никак не мог решить, запускал ли он эту бороду намеренно, или просто несколько недель не брился.

Я представился и сказал, что меня интересуют скунсы и мне известно, что он пишет книгу.

— Похоже, вы не прочь присесть и немного поработать языком, — сказал он.

— Если вы не возражаете.

Он встал с кресла и пошел к хижине.