Мое пылающее сердце

Церковь означает здание. А по мне, идти в какое-то здание и сидеть там означало первую ложь. Я чувствовал жизнь, когда не было границ, понимаете ли; тогда во мне устанавливался определенный ритм, в котором я чувствовал себя непринужденно. Так что те стены -- с равным успехом это мог быть храм, мечеть или что угодно еще, но для меня это было одно и то же!

Для меня все, что заключает тебя в пределы четырех стен, было первым шагом на пути ко лжи или удушью. Это все.

Концлагеря

Товарницки: А затем были концлагеря.

О, да... Это была жестокая милость, дарованная мне. Как раз потому что я имел такую потребность в... истине -- "истине", да, не знаю, какое слово использовать. Или, скажем, потребность БЫТЬ. Да, потребность быть.

Я думаю, что из-за этой потребности мне и была дарована милость -жестоко -- прикоснуться к настоящему ответу!

Товарницки: Благодаря концлагерям твое сердце с чем-то соприкосну

лось?

О, в некотором смысле они чудесно мне помогли -- они вдребезги разбили во мне все человеческие ценности. Все было изорвано в клочья, опустошено. И не только тем, что я видел, но и тем, что прошло через меня. Мне было всего лишь... двадцать, только двадцать, когда я попал в концлагерь.

Товарницки: Как это произошло, Сатпрем? Вы были арестованы гестапо

из-за того, что были участником Французского Сопротивления?

Я был арестован гестапо.

Да, без предупреждения. Нас предали. В наши ряды затесался человек из немецкой контрразведки, а мы не знали об этом. И когда узнали, меня послали предупредить некоторых наших товарищей или агентов. Но тот человек, которого я предупредил, тоже оказался предателем! Я пришел и сказал ему: "Будь осторожен, нас предали", а этот человек также был предателем! Поэтому, как только я вышел из его дома, он тут же позвонил в гестапо. Не успел я отойти и на 500 футов от его дома, чтобы взять такси, как машина из Криминальной Полиции резко затормозила передо мной. Вышли два человека, пистолеты в руках, и арестовали меня на месте.

Да, это очень похоже на кино. Но...

Товарницки: Куда они Вас отправили?

Они посадили меня в тюрьму. И тогда это началось.

Это не те вещи... Это не те вещи, о которых следует рассказывать.

Во всяком случае, все это разбило... разбило меня, чудесно меня ОЧИСТИЛО -- страшно, но чудесно. Ведь сколько же лет могло мне потребоваться, чтобы избавиться от всех этих социальных, семейных, интеллектуальных, культурных одеяний -- всего того, что нагромоздилось на меня за двадцать лет?

Да, все то, что нагромоздилось на меня, было разбито вдребезги, включая меня (то, что я думал, что было мною).

От меня ничего не оставалось.

Но в этом все дело: я думал, что это был я.

Я думал, что это была масса музыки, поэзии, того и этого. И все это внезапно было разрушено. Оставался лишь некий человеческий осадок, внезапно столкнувшийся лицом к лицу со смертью, страхом, ужасающей человеческой убогостью, и спросивший себя "Но что... что это такое?". Вы понимаете, в тот момент уже не было барьеров между тем человеком, который издевается, и тем, который втоптан в грязь. Больше не было "человека из гестапо" и "жертвы гестапо", человека из СС и заключенного -- просто некий ужас, в который все погружены. Больше нет "других", понимаете. Вы... полностью затоплены ужасом. Ужас -- это не нечто внешнее; это нечто, внутри чего Вы пребываете.

Так что все, чем я мог быть, все, чем, как я думал, я был, было так радикально разрушено, что я был внезапно брошен в... да, в единственно оставшуюся вещь: собственную плоть.

Да, совершенно внезапно я ощутил фантастическую радость. Совершено внезапно я оказался превыше всего, почти "смеясь". Как если бы я вдруг вышел из этого опустошения и перешел в место, которое было... "королевским". Я больше не был узником, я больше не был растоптанным, я больше не был... я был выше, взирая на все это с... почти со смехом.

И внезапно я как бы почувствовал себя снова в море, в своей лодке, как король.

Товарницки: Как-то Вы написали "Я спросил себя, что же остается в

человеке, когда ничего уже не осталось?"

Да.

Товарницки: Это та глубина, с которой Вы соприкоснулись?

Да! И как раз тогда, когда ничего уже не осталось, да, внезапно появляется "нечто", что буквально взрывается великолепием.

Когда я начал задавать себе вопросы, где-то в возрасте четырнадцати лет, я обычно говорил себя: "Давай посмотрим: убери своего отца, убери свою мать, убери друзей, убери книги, убери музыку -- что останется от тебя? Где в этом теле ты, что не твой отец, твоя мать, пансионат, друзья и т.д. ? Где же ТЫ?".

Этот вопрос я задавал себе очень часто, когда стремился разобраться в вещах.

Что есть ТЫ?

Я спрашивал это, когда был на земле. В море не было вопросов. Но на земле, да: где же "ты"?

И тогда... в возрасте пятнадцати-семнадцати лет я грезил о некой "приключенческой жизни", где вы подобны некоему неизвестному химическому элементу: вы производите реакции внутри самого себя. Вы смешиваете всевозможные химические реактивы, чтобы открыть собственное строение.