Но
Он и мэр, прижавшиеся друг к другу на тесной эстраде, представляли собой странную парочку, место которой было скорее под куполом цирка, чем на деревенской площади.
–
– Он человек или пузырь?
– Да уж, точно, толстая обезьяна!
– Может, там мода такая, откуда он явился!
– Это
– Заткнитесь, мэр будет говорить!
– Ну и пускай себе говорит, это нам не мешает зрелищем любоваться!
С большим трудом Оршвир вытащил из своего кармана два сложенных в осьмушку листка бумаги. Долго расправлял их, чтобы придать себе значительности, потому что чувствовалось: он тоже несколько впечатлен. Одним словом, ему было не по себе. Речь, которую он прочитал, была на вес золота. Я собираюсь воспроизвести ее целиком. Разу-меется, я не запомнил ее дословно, просто через несколько дней попросил ее у самого Оршвира, поскольку знаю, что он хранит все, имеющее отношение к его должности.
– Что ты собираешься с ней делать?
– Это для
– Зачем так углубляться? Тебя ведь об этом не просили.
Он сделал это замечание с недоверчивым видом, словно заподозрив ловушку.
– Я подумал, что было бы неплохо показать, как хорошо его приняла наша деревня.
Оршвир оттолкнул счетную книгу, которую держал перед собой, взял кувшин и два стакана, которые ему протянула
– Если считаешь, что так для нас будет лучше, валяй.
Он взял клочок бумаги, медленно написал несколько слов и протянул мне.
– Пойдешь в мэрию и покажешь это Хаузорну, он даст тебе речь.
– Ты сам ее сочинил?
Оршвир отставил свой стакан и посмотрел на меня досадливо, но при этом сочувственно. Потом обратился к
– Не оставишь нас, Лиз? Пожалуйста.
Слепая девушка слегка кивнула и вышла. Оршвир подождал, когда она закроет дверь, и продолжил:
– Ты же видел этого ребенка, Бродек, увы, ее глаза мертвы. Она родилась с мертвыми глазами. Ничего из того, что ты можешь видеть вокруг – этот сундук, часы, мебель, которую мой прадед сделал своими руками, и этот угол леса Таннеринген, который виден из окна, – она не видит. Она знает, конечно, что все это существует, потому что чувствует запах, вдыхает это в себя, прикасается, но не может видеть. И даже если она попросит, чтобы ей это показали, все равно ничего не сможет увидеть. Так что она и не просит. Не тратит время на эту просьбу, поскольку знает, что никто не сможет ее исполнить.
Он прервался и сделал большой глоток.
– Тебе стоит попытаться брать с нее пример, Бродек. Надо просить только то, что можешь получить и что может быть для тебя полезно. А остальное ни к чему. Иначе будешь забивать себе голову всякой ерундой, пока она там не закипит и не сварится, и все понапрасну! Я тебе скажу кое-что. В тот вечер, когда ты согласился написать
В мэрии, когда я протянул бумажку Каспару Хаузорну, тот скорчил гримасу. Хотел было сказать что-то, но сдержался в последний момент. Повернулся ко мне спиной и открыл два больших ящика. Перебрал кучу документов и наконец достал картонную папку, набитую десятками бумажек разного размера. Быстро пролистав их, он нашел листки с речью и протянул их мне без единого слова. Я хотел сунуть их в карман, но он резко меня остановил:
– В записке мэра сказано, что ты имеешь право прочитать эти листки и скопировать, но не уносить с собой!
Хаузорн указал мне кивком место в углу стола и стул. Потом поправил очки на носу, отошел от меня и продолжил что-то писать за своей конторкой. Я устроился за столом и начал переписывать речь, стараясь не пропустить ни слова. Время от времени Хаузорн поднимал голову и наблюдал за мной. Стекла его очков были такими толстыми, что видимые сквозь них глаза становились невероятно большими, размером с голубиные яйца, и он, чьи черты были тонкими и красиво очерченными, что женщины всегда ценят, становился похож на какое-то огромное насекомое, на большущую муху, укравшую обезглавленное человечье тело и злобно приставившую к нему собственную голову.