Модильяни

Грановский, как и Дедо, был евреем, однако их дружба продлилась недолго. Возможно, их общение затруднялось тем, что Сэм совсем не говорил по-итальянски, а по-французски знал всего лишь несколько слов. Он вспоминал, что в академии Коларосси Амедео говорил очень мало, был так щепетилен по отношению к своей работе, так неуверен в себе, что ладонями прикрывал свои полотна, боясь, что их кто-нибудь увидит. О рисунках Модильяни Грановский говорил, что они были «почти классическими». Об этом периоде в жизни Модильяни известно также, что он все более настойчиво заявлял о своей истинной страсти к скульптуре, а не живописи. «Мое самое заветное желание, — говорил Амедео, — это посвятить себя особому искусству скульптуры, не академичной или монументальной, но немного похожей на работы Микеланджело».

Одно из доминирующих настроений Модильяни в эти первые годы — глубокое беспокойство, коренившееся в неуверенности в себе и тревожном ожидании будущего. Современная живопись развивается стремительными темпами, а он находится в стороне от новомодных течений. Для того чтобы идти в ногу со всеми, ему для начала надо тщательно забыть все то, чему он выучился в Ливорно. Это нелегко и, возможно, не всегда безболезненно.

Несколько последующих лет Амедео посвящает себя скульптуре в ущерб живописи. Оба эти вида деятельности основываются на осознанном выборе, традиционной эстетике, старой системе ценностей родной Тосканы и Сиены. Его друг Джино Северини пишет: «Он находился под гнетом тех же проблем, что и я. Его работы этого периода, которые я знал, и еще в большей степени те, что исчезли бесследно, несли на себе печать итальянского мировосприятия, от которого он так никогда и не смог полностью освободиться».

Модильяни, пока еще ищущему свой путь, хочется соединить традицию и новые веяния, вплести в новую художественную канву античные элементы, которые изменили лицо европейского искусства начала столетия. Но долгое время он не может найти свой почерк, свою манеру. Ему еще нужно было приобрести немалый опыт, перебороть самого себя, выработать новую технику, не отказываясь при этом от собственного теоретического и идеалистического багажа. Только тогда Амедео сможет соперничать с лучшими в Европе художниками. Все они больше его искушены в знаниях и технике, каждый из них в свое время порывал все связи с прошлым без всякого страха и сожаления. Амедео должен последовать их примеру, даже если это будет очень тяжело. Забегая немного вперед, можно сказать, что это будет стоить ему жизни.

Однажды за столиком знаменитой «Ротонды» на Монпарнасе Ортис де Сарате указал Амедео на любопытного человека, пересекавшего бульвар. Это был невысокого роста мужчина с копной черных волос, локонами спускавшихся на лоб. Он вел на поводке белую собачку, был одет в рубаху красного цвета в белый горошек и синий пиджак, а на ногах носил холщовые туфли — испанские espadrilles. «Это Пикассо», — сказал Ортис. Модильяни, несмотря на то что он восхищался картинами испанца, ответил: «У него большой талант, но я не вижу причин, по которым можно наряжаться таким образом».

Решив поменять свой образ жизни, Модильяни начал с одежды. Пикассо наравне с другими использовал свой гардероб в качестве манифеста: каждый встречный должен был понять, что перед ним художник. Амедео же выбирает более простое одеяние, немного напоминающее рабочую робу. Это уже не элегантный с обывательской точки зрения черный костюм, в котором он приехал из Ливорно. Теперь это — бархатные пиджак и брюки зеленоватого оттенка и цветные рубашки, увенчанные галстуком-бантом у горла и красной лентой на талии вместо пояса. От прошлого в его одежде осталась лишь шляпа «борсалино»[19].

По поводу красного пояса Модильяни Жан Кокто в своей книге, написанной им в 50-х годах, вспоминает один эпизод, который произошел на тротуаре у «Ротонды»: «Модильяни исполнял что-то похожее на танец медведя. Кислинг без устали заклинал его: «Вернись!» Модильяни не слушался, непокорно встряхивая своей чернокудрой головой… Кислинг решил применить силу и, схватив Модильяни за красный пояс, потянул его. Тогда Модильяни поменял рисунок танца. Он по-испански вскинул руки, щелкнул пальцами и повернулся вокруг своей оси. Красный пояс стал легко и свободно разворачиваться. Кислинг отошел назад, и Модильяни улыбнулся какой-то жуткой ухмылкой…»

Дочь Джованна пишет: «В бархатном пиджаке болотного цвета, с красным бантом вокруг шеи и в шляпе с широкими полями, Амедео внес немалый вклад в появлении в Ла Буте странных персонажей, среди которых действительно талантливые художники и поэты составляли меньшинство».

Внешние перемены спровоцировали внутренние — чересчур радикальные, за несколько месяцев сделавшие из скромного юноши абсолютно другого человека. Пабло Пикассо не терял головы и был трезвенником, всю жизнь оставаясь поклонником минеральной воды. Модильяни, наоборот, начал с безудержного пьянства и быстро превратился вместе с Утрилло в одного из самых знаменитых алкоголиков Монпарнаса.