Модеста Миньон

Два события окончательно сформировали душу этой девушки и развили ее ум. Умудренные трагической судьбой Беттины, супруги Миньон еще до своего разорения решили выдать Модесту замуж. Их выбор пал на сына богатого банкира, выходца из Гамбурга, который обосновался в Гавре с 1815 года и к тому же был им многим обязан. Этот молодой человек, местный денди, по имени Франциск Альтор, отличался грубой красотой, столь ценимой буржуа, которую англичане называют кровь с молоком (румянец во всю щеку, крепкое сложение, широкие плечи). Он не только бросил свою невесту в день банкротства ее отца, но даже не пожелал больше видеть ни ее, ни г-жу Миньон, ни супругов Дюме. Когда же Латурнель решился объясниться с папашей Франциска, Якобом Альтором, немец ответил, пожимая плечами: «О чем вы, собственно, говорите?» Этот ответ был передан Модесте и послужил ей хорошим жизненным уроком; она тем лучше усвоила его, что Латурнель и Дюме не поскупились на краски, описывая эту низкую измену. Обе дочери Шарля Миньона, избалованные родителями с детства, ездили верхом, имели собственных лошадей, выезд, слуг и пользовались роковой свободой. Модеста считала своего поклонника официальным женихом и поэтому позволяла Альтору целовать ей при встрече руку и не возражала, когда он, подсаживая ее на седло, касался ее талии; она принимала от него цветы и те невинные проявления нежности, которые жених выказывает невесте; она вышила ему кошелек, полагая, что подобные знаки внимания сближают людей, но эти узы, столь прочные для возвышенных душ, тоньше паутины в глазах Гобенхеймов, Вилькенов и Альторов. Весной того года, когда г-жа Миньон с дочерью переселились в Шале, Франциск Альтор пришел к Вилькенам на обед. Заметив через ограду сада Модесту, он отвернулся. Полтора месяца спустя он женился на старшей дочери Вилькена. Модеста, красивая, молодая и гордая девушка, поняла, что в течение трех месяцев она была для Альтора не мадемуазель Миньон, а мадемуазель «Миллион», Итак, бедность Модесты, о которой знал весь Гавр, оказалась часовым, оберегавшим вход в Шале не менее надежно, чем бдительный надзор супругов Дюме и зоркий глаз четы Латурнелей. Если теперь люди и вспоминали о Модесте Миньон, их соболезнующие вздохи были унизительней полного забвения.

— Бедная девушка, что-то с ней будет! Она наверняка останется старой девой. Вот судьба! Видеть весь город у своих ног, быть невестой сына Альтора — и остаться одинокой, покинутой! Жить в самой изысканной роскоши — и впасть в нищету!

Не следует думать, что все эти оскорбительные слова произносились шепотом или что Модеста только догадывалась о них; нет, десятки раз она слышала эти речи, когда юноши и девушки, отправляясь гулять из Гавра в Ингувиль, не могли отказать себе в удовольствии посудачить насчет г-жи Миньон и Модесты, проходя мимо их хорошенького домика. Кое-кто из друзей Вилькена удивлялся, как это жена и дочь Миньона согласились жить среди той обстановки, которая напоминала им прежнюю роскошную жизнь. Часто сквозь закрытые ставни к Модесте доходили злобные речи вилькеновских гостей:

— Не понимаю, как это Миньоны могут здесь жить, — говорили они, медленно прохаживаясь по лужайке и, очевидно, рассчитывая, что их слова помогут Вилькену выжить соседей.

— На какие средства они существуют? Что они тут делают? Ведь старуха-то совсем ослепла. А что, дочь по-прежнему хороша? Да, теперь у нее уже нет выезда. А помните, как она любила щеголять.

Слыша эти нелепые сплетни, порожденные завистью, которая, исходя слюной, яростно топчет даже прошедшее, многие девушки покраснели бы до корней волос, другие заплакали бы, а иные вознегодовали, но Модеста улыбалась, как улыбается зритель, глядя на игру актеров. Как ни старался заострить стрелы своего злословия сплетничающий Гавр, они не уязвляли гордости Модесты.