Многорукий бог далайна

В волосах женщины матово сияли драгоценные украшения: сделанные в виде полумесяцев заколки из кости бледного уулгуя. И Энжин подумал, что надо быть не только очень богатым, но и очень уверенным в себе человеком, чтобы позволить жене носить такую роскошь среди бела дня. Бледный уулгуй был редчайшим зверем, добыть его казалось просто невозможно. В отличие от чёрного бледный уулгуй был невелик, жил не в далайне, а в шаваре, в нижнем ярусе, полностью залитом нойтом, близко к выходу никогда не показывался, даже во время мягмара. И, уж конечно, Энжин и не слыхивал, чтобы кто-нибудь мог справиться с бледным уулгуем в одиночку. Бляшки со щупалец зверя шли на женские украшения, хотя не у всякого одонта любимая жена могла расшить талх радужными костяными кружочками. А вместо коронного обруча в теле малого уулгуя находили два белых полумесяца. Их-то и увидел илбэч в волосах собеседницы.

Через несколько минут появился отец маленького Бутача. Он шагал, громко напевая, и волочил за усы убитого парха.

– У нас гости?! – дружелюбно воскликнул он, увидев сидящего возле палатки Энжина. – Я рад вам.

Энжин встал и неловко поклонился.

– Бутач опять влез в яму, – сказала женщина, – а этот человек его вытащил.

– Спасибо, старик, – сказал охотник.

Впервые Энжин услышал это обращение и вдруг подумал, что он действительно годится в отцы и этому охотнику в посечённом, но прочном панцире, которому позавидовал бы любой цэрэг, и прекрасной матери упрямого Бутача, немедленно забывшего все обиды при виде парха. И потом в одиноких разговорах с самим собой Энжин называл себя таким именем.

От аваров, неся большое блюдо с лепешками, подошла вторая жена охотника. Она была совсем молодой и удивительно напоминала Атай. А может быть, это лишь показалось Энжину оттого, что женщина была в положении. У неё был отрешённый взгляд, словно она прислушивалась к тому, как растёт в её теле будущий ребёнок. Жёны из благополучных семей, ожидая ребёнка, носили на нитке жемчужину. Этот знак говорил, что мать берёт слёзы будущего ребёнка себе, оставляя ему лишь радости. У этой женщины на шее искрилось целое ожерелье из редчайшего голубого жемчуга.

Перехватив взгляд Энжина, охотник сказал:

– Драгоценности хороши, только когда они украшают женщин. У вана, конечно, больше редкостей, но кто их видит? Я добыл эти игрушки, и пусть в них играют те, кого я люблю.

На ужин были лепёшки с соком туйвана – вещь невиданная на мокрых оройхонах. И уж тем более Энжин не ожидал, что его будут угощать подобными яствами. Однако его усадили ужинать, а на все благодарности охотник отвечал:

– Горячего не жалко, если рядом авар. Будем жить, пока живётся.

– У вас счастливая семья, – сказал Энжин. – Я обошёл много оройхонов, но такой не видал и не думал, что возможно подобное счастье. Я говорю не о лепёшках – их едят многие, хотя никто не делится со случайным прохожим. Я говорю о радости.

– Ты прав, – произнесла женщина с голубым ожерельем, и впервые её взгляд, обращённый внутрь, осветил Энжина. – Сегодня мы едим сладкую кашу, завтра, возможно, будем рады чавге, но если кашу не съесть сегодня, завтра она протухнет. Так стоит ли её жалеть? А радость должна быть всегда.

Наутро Энжин отправился дальше. Его путь лежал через мёртвые земли на край мира, где он хотел выстроить себе дом, чтобы жить там одному, не видя никого… кроме этой семьи. И пробираясь через ядовитый, заволакивающий разум дым, и корчась в муках строительства, илбэч представлял, как он приведёт в чистые и сухие края широкоплечего охотника с серыми глазами, двух нездешне прекрасных женщин, маленького упрямца Бутача и того, ещё не родившегося малыша, которого ждёт женщина с лазоревыми жемчугами…

* * *

Шооран, замерев, слушал рассказ старика. Оба они потеряли счёт времени, не замечая, что сквозь потолочные отверстия пробирается жёлтый утренний свет.

– Я оказался, в который раз, трусом, – тяжело говорил старик. – Я никого не привёл, потому что понял: такой человек не станет скрывать тайну и радоваться ей в одиночку. Каждый месяц, собрав урожай, я хотел идти за ними, но оказался храбр лишь в мечтах. Я прособирался десять лет.

Старик замолчал и, вернувшись из прошлого, взглянул на Шоорана. Мальчик сидел неподвижно, между застывших пальцев изгибалась синяя жемчужная нить. Почувствовав взгляд старика, Шооран поднял голову и произнёс:

– Это мамино ожерелье.

– Ты пришёл сам, – сказал старик. – Спасибо тебе. И прости меня за всё, что я не сделал.

Старик встал, повернулся к окну.