Многоликий. Олег Рязанский

Дом стоял на пригорке, был обнесён крепким, нещелястым забором с большой, украшенной затейливой резьбой калиткой. Всем своим видом он говорил о рачительности хозяина и его любви к порядку. К дому примыкали хозяйственные постройки, за которыми начинался плодовый сад.

По двору сновали пёстрые сытые куры, что-то озабоченно выискивая в свеженасыпанном жёлтом песке. Среди них важно расхаживал огромный красавец-петух, время от времени встряхивая кроваво-красным гребешком. На вошедших он не обратил никакого внимания, видно, чувствуя себя хозяином.

Степан присел у крыльца — не хотелось идти со двора в дом. Отправил туда с тиуном Юшку — тот куда хозяйственней, лучше во всём разберётся, если нужно, сразу и распорядится. Дом ему не понравился. Не потому, что был некрасив или ещё что. Просто это был чужой дом, не им, Степаном, построенный, как мечталось и как должно было быть, не на отцовской земле, в детстве исхоженной вдоль и поперёк. Здесь даже пахло по-другому, не похоже на запах родной земли, что помнил он все эти годы.

Перед самым крыльцом, где сидел Степан, петух принялся топтать хохлатку. Делал он это так истово, что у Степана шевельнулись с похмелья срамные мысли. Он даже рассердился на себя.

На крыльцо вышел Юшка, непонятно весёлый, словно не у него всю дорогу из Москвы болела голова.

Вид Юшки вызвал у Степана раздражение — господин в тоске, места себе не находит, а этот зубы скалит, идёт фертом да ещё и весёлый.

   — Никак, поднесли тебе?

   — А что? И поднесли! По всему видать, хорошее сельцо, стольник.

   — Не зови меня стольником, — с неожиданной злостью рыкнул Степан.

   — Как скажешь, — с готовностью ответил Юшка, всё так же широко улыбаясь.

   — Чему улыбаешься-то, дурень?

   — Ничему, Степан. Пойдём-ка лучше в дом. Там тебя малинник ждёт.

   — Какой ещё малинник?

   — Пажин-Харя ни единого мужика на дворе не держал, одни девки красные. — Юшка закатил глаза. — Не дурак был, этот Харя, не промах.

   — Всех девок по домам разогнать! — раздражённо приказал Степан.

   — Зачем?! Малинник — душа радуется. Взыгрывает душа. — Юшка даже пританцовывать стал от полноты чувств, поводя плечами.

   — Я что сказал! Всех девок по домам, пусть работают!

   — Зачем же по домам, господин? — прозвучал чей-то звонкий голос.

Степан и Юшка оглянулись. Они и не заметили, как на крыльцо вышла статная молодая женщина с хлебом-солью в руках. Она стала спускаться по ступеням, а за нею высыпал целый табунок девок — румяных, насурьмлённых, дебелых, в ярких сарафанах: одна дородная, другая — как ивовая лоза гибкая, третья такая, что всё в меру, ни убавить, ни прибавить. У первой в руках поднос с корчагой, у второй — с чарками, у третьей — с заедками. Молодая женщина спустилась с крыльца и, поклонившись Степану до земли, проговорила нараспев:

   — Не побрезгуй, господин, своего хлеба, своей соли, своего мёду хмельного.

Степан встал, отломил корочку хлеба, окунул в солонку, съел, взял чарку, выпил и оглядел девок. Те уже спустились во двор, окружили, стояли вольно, но почтительно; будто солнышко выглянуло, вроде как распогодилось.

   — Благодарствуйте. — Степан улыбнулся. — Как звать-то?

   — Лукерьей, господин. Ключница я твоя. — Молодая женщина поклонилась снова. Выпрямилась, повернулась к Юшке: — И ты, господин меченоша, чаркой не побрезгуй, заедку мимо рта не пронеси. — Она сделала знак, девка поднесла чарку Юшке.

   — Будь здоров в своём новом владении, Степан, — сказал тот и выпил.

Степан и не заметил, как его чарка вновь оказалась полной.

   — Ну и мёд у тебя, Лукерья, — крепок, душист, — выпив, крякнул он. Женщина поклонилась. — Чем же тебя отблагодарить за встречу?

   — По обычаю, господин, — ответила Лукерья, поводя чёрными глазами, — хозяйке за старание поцелуй полагается.

   — Ишь ты, какая шустрая. — Степан обнял и поцеловал Лукерью. Хотел в щёку, но то ли мёд тому был виной, то ли ещё что, получилось — в губы. Оторвавшись, смутился. Хорошо, Юшка выручил, сказал со смехом:

   — А я?

Лукерья подставила ему щёку с улыбкой. Степан подумал, что улыбка у неё чудесная, ясная, открытая, на тугих щеках соблазнительные ямочки. Юшка смачно чмокнул её, картинно закатил глаза.

   — Ох и ядрёная баба! А ещё медку поднесёшь?

Лукерья сделала девке знак, та налила и хозяину, и меченоше. Степан отметил: наливала она мёд из корчаги так, словно всю жизнь этим занималась: струя шла широкая, сильная, ни капли мимо не упало. Да, пили здесь, видимо, часто, много и вкусно.

Степан протянул чарку Лукерье:

   — Выпей и ты, ключница, — этими словами утверждая её в прежнем звании.

Лукерья противиться не стала, лишних слов не говоря, в очередной раз поклонилась и взяла чарку. Девка тут же налила новую, протянула стольнику. Лукерья подняла свою и глянула Степану прямо в глаза.

   — Будь здоров, весел и счастлив в новом владении, господин! — сказала она распевно. Что-то в говоре её показалось Степану необычным, слишком мягким для акающего московского разговора.

   — Где же тебя, такую чернобровую да черноокую, Пажин-Харя отыскал? — спросил он, выпив.

   — На Черниговщине.

«Вот откуда мягкость», — подумал Степан.

   — Что же он тебя с собой в Рязань не взял?