Много впереди(Повесть)

Мотька удальски присвистнул, цокнул, поводьями дернул и поскакал по траве к дороге. Колька даже глаза закрыл и крепче вцепился, кобыла его за Мотькиным мерином рысью в развалку пошла.

Зажужжали опять, запели невидимые пчелки.

— Нагибайся ниже, — крикнул Мотька.

Заржала кобыла, дрожит, Колька руками и ногами ее крепко сжимает.

Выбрались на дорогу и поскакали, только в глазах зарябило от солнца, цветов в траве, а пчелки близко, близко у самого уха поют стеклянную песенку.

Ничего не думал, не боялся Колька, только держался крепче, да поводьями дергал, когда хотела кобыла свернуть куда-нибудь.

Никогда, казалось, не кончится эта дорога под жгучим солнцем, под пение ласковых, коварных пчелок.

Рубаха прилипла к телу, взмылилась белой пеной кобыла.

Когда Колька, пригибаясь к ее шее, заглядывал ей в глаза, встречал ее взгляд тревожный, умный, будто человеческий.

Вдруг потемнело, сырой прохладой пахнуло. Кричал что-то весело Мотька.

Доскакали до леса, ехали по узкой лесной тропке, миновала опасность, замолкли пчелки, лошадей пустили шагом, сами выпрямились, болела спина и ноги ныли, но так радостно, так счастливо билось сердце.

— Стой, — сердитый шепот из куста раздался.

Лезет из-за коряги кто-то лохматый грязный — леший или медведь.

— Да это мальчишки свои, товарищи, провиант привезли.

Со всех сторон из-под кустов и коряг полезли взлохмаченные, грязные, но улыбающиеся — и вот уже Колька узнает из своей третьей роты и Павла и Терентия-зайца.

Сняли ребят с коней, мешки стащили, с жадностью накинулись на хлеб, хвалили Мотьку и Кольку.

— Молодцы, выручили, а то хоть помирай. Ляхи проклятые ни туда, ни сюда не пускают.

Подошел и дядя Вас; борода будто гуще и шершавее стала, хмурится, ворчит — зачем ребятишек сюда пустили, а потом улыбнулся вдруг и головой покачал.

Коней привязали к дереву, теперь до ночи надо ждать, в темноте легче по полю проехать.

— А ты сам, поди, тоже есть хочешь— дядя Вас отломил по ломтю Кольке и Мотьке.

Никогда еще такого вкусного хлеба не ели, и вода ржавая, болотная, лучше всякого кваса.

Красноармейцы поели хлеба и повеселели, на Мотьку и Кольку смотрят все ласково.

Потом полезли опять к окопам. Ребята за ними. Трудно пробираться между колючим кустарником, пней и коряг.

Вспомнил Колька книжку про индейцев. и гордой радостью забилось сердце.

Ведь теперь уже не в книжке, а по-настоящему.

На опушке леса канавы длинные, глубокие — это и есть окопы.

Залезли, оглядываются ребята с любопытством, все им веселой игрой кажется. Выглядывать только из канавы не велят, вот это скучно.

Опять изредка прожужжит пчелка, но здесь в глубокой канаве не достанет. С нашей стороны тоже затрещали будто из пугачей, дробно и весело.

Прошипело что-то и с треском ухнуло где-то сбоку в лесу— вот это страшно, сама голова книзу склонилась.

Но в общем тихо. Красноармейцы крутят козьи ножки, пересмеиваются, только говорят шепотом, а то бы и не узнать что на позиции.

Колька и Мотька полезли по окопам — интересно все рассмотреть.

Лезли, лезли и до конца добились, выглянули — тихо кругом: за канавой болото, кусточки, никого не видно.

— Глянь-ка, — зашептал Мотька— видишь, сапоги торчат за болотной кочкой — ужели убитый, значит не игра это, а близко, совсем близко смерть страшная — небо же такое голубое, ласковое, бабочки летают и брусникой пахнет вкусно.

Может ли это быть!

— Стонет, там кто-то— насторожился Колька, шею вытянул, слушает.

И вдруг почудился ему голос знакомый и как будто обухом по голове ударило, обожгла мысль — а может это отец стонет или лежит это он за кочкой, сапоги только видно.

— Куда ты, заметят, — стрелять начнут, дергал его сзади испуганно Мотька и еще чей-то голос шипел:

— Назад, назад, мальчишка.

Кольку же будто сила неведомая тянула. Как уж припадал к сырой болотной траве и полз от кочки до кочки.

Вот и сапоги, руки раскинулись, заглянул в лицо: нет, не отец — страшно! Чужое лицо, глаза открыты, губы синие, даже черные совсем.

Дальше ползет Колька, слышит слабый стон или вздох, вернее.

У зеленого куста фуражка с красной звездой, а немного подальше руки, ноги, голова — здесь.

Колька вытянулся в струнку, пригляделся. Лежит — опять не отец, молодой совсем, глаза закрыты, губы едва шевелятся, шепчут что-то, стонут.

— Что тебе? — шепчет Колька.

Тот вздрогнул, приподнялись посиневшие веки, в глазах ужас и тоска.

— Что тебе? — повторил Колька.

— Пить, — едва вымолвил, заметался, задергался, а двинуться не может — одна нога как мертвая.

— Поползем, я тебе помогу, — шепчет Колька.

Тот сразу понять не может, опять глаза закрывает, мечется, стонет.

— Поползем, — теребит его Колька, изо всех сил приподнимает.

Раненый будто понял, руками уцепился, молит.

— Помоги мне, пойдут ляхи, замучают, помоги.

Уцепился за шею крепко, душит, навалился всем телом. Колька все силы напряг и пополз, едва сдвинулся, а тот шепчет в самое ухо:

— Спаси, помоги, убьют меня, — сам за шею руками хватает.

Медленно ползли, всего-то шагов пять, а казалось конца не будет.

Вдруг затрещало, зашумело, защелкало со всех сторон. Забился раненый у Кольки на спине, торопит.

— Скорее, скорее, спаси меня!