Много шума из никогда

Каширин осторожно отлепил свое тело от женского — смятого, раздавленного и пахнущего ванилью, разлитым коньяком и цветочным потом. Он беззвучно сплюнул в темноту — ничуть не от покаянного омерзения (снова очнулся в чужой постели), а потому, что ощутил на языке Лизин волос — длинный, сладкий и рыжеватый даже на вкус. Льдистое касание ременной пряжи, прильнувшей к сонному брюху, окончательно взбодрило Каширина — чудом отыскав у кровати замятую рубаху, насквозь пропитавшуюся колко-цитрусовым запахом Лизкиной близости, он тронулся к выходу, мягко задевая притаившуюся по углам мебель. Женщина хрипло мяукнула что-то из остывающей заверти простыней — и шумно вздохнула. Каширин не слышал; он уловил крупными пальцами медленной длани дверной засов и шагнул через порог на загаженную клетку полуночных лестниц. Из решетчатой шахты потягивало мертвечиной — чернеющий труп лифта разлагался где-то на самом дне. Жизнь прекрасна, ощутил Каширин и на ходу застегнул штаны: осторожно, дабы не поранить удовлетворенного тела.

В час, когда Каширин выбрался из мусорного подъезда наружу, над Москвой позванивала звездная ночка с проститутками и хамоватыми подростками на тротуарах. Каширин весь подобрался, уменьшился в росте, потемнел — жесткой птицей мелькнул из проходного двора через парчок с продавленными скамейками… Две глыбастые фигуры — не то ротвейлеры, не то скинхеды — из укромного угла проводили его желтым будвайзеровым взглядом… окликать не стали: серьезный зверь, пущай себе летит.

Разогнавшись цепкой волчьей рысью по сырому асфальту, Каширин с лету скользнул в нагретое за день метро и, с безумной быстротой пронизав насквозь подземное Замоскворечье, вынырнул у глубокомысленного памятника Хо Ши Мину. Удаляясь в знакомый лабиринт захрущевленных двориков, Каширин почти не обернул острой морды вправь, откуда до сих пор волнующе пахло гарью и плавленым стеклом. Там, четвертый от угла, в радостном ряду освещенных лавок таился обугленный скелет фруктовой палатки Радая Темурова, взорванной с неделю назад неизвестными злоумышленниками.

Гигантский корпус общежития многоэтажно засветился в конце низкорослой улицы, как волжский пароход среди незримых браконьерских казанок. Каширин улыбнулся в глубине сердца: сейчас согреть чайку и за учебники — завтра экзамен по теорфизу. Спящий охранник на вахте нашел в себе силы встретить Каширина ленивым кивком. Каширин привычно вломился мимо лифта в двери пожарной лестницы — быстрая чехарда ступенек, светлый пролет этажа — и записка в двери.

Кашир, ты не переживай, но тебя отчислили. Я видел приказ на доске объявлений. Не бери в голову. Мы с Юрцом Ломоносовым сидим на 4-м этаже и пьем пиво, Ждем тебя.

Стас.

Каширин даже улыбнулся, в очередной раз поразившись силе своего духа. Он почти не почувствовал боли, будто это шутка. Но Стас, толстый амебистый Стас, широкоскулый бородач в тельнике, — едва ли шутил. Он был в армии, когда пол-Украины накрыло чернобыльником: тогда Стасу пришлось две минуты собирать совковой лопатой куски разорвавшегося купола… Все товарищи Стаса по взводу померли, а Стас долго лечился и как-то уже не шутил на серьезные темы.

Кашир продавил дверь; подошел к столу и аккуратно положил записку в центр идиотской скатерти с рекламным орнаментом «Жуйте Пепси-Коку». Записка легла злобным лицом к свету — спокойно, издалека, помалу вдыхая ядовитый дух новости, Каширин перечитал запись и только теперь осознал, что его всерьез вышвырнули из университета.

В шкафчике стоял дедовский самогон — тускло-янтарный огонь в грубой бутыли, похожей на артиллерийский снаряд. «Никогда не пей один», — учил отец. Каширин вспомнил строгую отцову заповедь, когда мятно-тягучая струйка уже толкнулась о донце стакана. «Не пей один», — вслух сказал Каширин усталым отцовским голосом. Усталый голос внутри Каширина велел беречь себя для страны, для родных людей. «Здоровый мужик на Руси — редкая драгоценность», — сказал отец. Каширин охватил стаканец пальцами, и тот уютно утонул в ладони, пригрелся и пустил по стеклу легкую рябь морщинок — там, где отпечаталась человечья кожа.

А страна не хотела себе здоровых мужиков, она подсовывала в дверь подлые записи и тянулась когтями в ребра… Отучиться полных два года, чтобы однажды вечером вот так стоять у окна и греть в руке полета грамм и чувствовать, как болезненная злоба гуляет в крови… В конце концов, дед был умнее и старше отца. А дед ценил в жизни только погибших фронтовых друзей да свой волшебистый самогонец. Под старость и говорить занемог, а все порывался надиктовать заветный сорокацветный рецепт — то бабке, то внуку. Последняя бутыль хранилась у Данилы от деда.