Много шума из никогда

Мы притормозили у масштабного дома в конце стрита — весь фронтон был завешан сохнущими на солнце белоснежными рубахами, а у входной двери сидел на собственном хвосте черный волкогав размером с китайского летчика. Я самоуверенно протянул ему пустую ладонь — и, как ни странно, четвероногое радостно лизнуло мою руку, блестя глазами и размахивая хвостом…

Тут мы услышали визг. Или, точнее говоря, ВИЗГ. Он доносился изнутри дома — у дальней стены стояла с ухватом наперевес тетушка гигантской конфигурации, наделенная от природы красным мужским лицом и толстыми добрыми губами. Она смотрела прямо на меня — и верещала неожиданно высоким голосом. Лито метнулся вперед и, отдирая тетушкины пальцы от ухвата, попытался объяснить обстановку.

— Чур меня! Чур! — выкрикивала дама, энергично отпихиваясь от слепого. — Батька Белуня, оборони! Згинь, згинь ты, навь лесная, навь болотная!

Последнее относилось уже ко мне. Не люблю, когда наезжают, но с бабкой приходилось дружить: у нее было пшено, и rybitsa, и myedovukha.

— Эй, Клуха! — неуверенно начал я. — Эй, кушать давай! Прозвучало это совсем по-фашистски, и язык сам собой добавил:

— Хэй, матка! Яйки давай, курка давай! Кюшайт млеко! Бистро! Йа-йа, цум тойфель!

«Матка» смолкла и, похлопав глазами, смущенно спрятала ухват за спину.

— Ну, прямо уж курку! — обиженно заквохтала она. — Немаю курку эводня. Само рыбица есть! Пожируешь и рыбицею. Экий груб стал! Подавай ему «быстро», да с жару! Три дни ни слуху, ни чуху… Шасть на порог и уже кричит… Нагулялся, татья харья!

Клуха ворчала по-доброму: радовалась, что я вернулся живой. Ее огромные лапы метались по столу, по полкам, к печке и обратно — минута, и «братина» похлебки дымится в руках.

В квартире было душно — и мы вышли обедать на двор. Клуха проводила меня до порога и, не выдержав, поцеловала жирными губами куда-то в ухо.

— Ведь уж не жду! Не жду Мстиславку! — расхлюпалась она, вытирая кулаком мясистый нос. — Мыслю: пропал парень, згинул и не сыскать! Эводня уже и каши на тебя не варили… А Гнедко-то два дни угодою да невзгодою рыскал тебя в шуме, с коня не слезалый! То-то ему быть удоба!

Отплевываясь от голодных ос, штурмовавших наш обед, мы с хиппаком набросились на «жированье». На душе становилось спокойнее и совсем по-западному: мир вокруг наполнялся сытостью и оптимизмом. Теперь я даже готов был выслушивать сербскохорватский маразм, соскальзывавший с языка собеседника.

— Скоро уж и липку свою узришь, Метаночку, — сладко ухмылялся слепец, слизывая мед с пальцев. — Ох и стужилась по тебе! Как узнала, что ты згинул, перво-наперво в слезы: «Мстиславка помер, а опоясть мою так и не вернул!» Зело горевала по тебе, а пуще, мыслю, по ласке твоей. Ныне-то от удобы, чай, из сорочки-то выскочит, ага! Лихо развратна парка… Едно слово: метанка.

Он расхохотался. До сознания доехало, что Метанка — это моя girlfriend [28]или, по-местному, «парка». Эх, знать бы, каким богам тут молятся! Половину царства Польского отдал бы, чтоб эта Метанка была так же хороша, как кавалеристочка с фиолетовыми глазами. Впрочем… у нас со Стозваной, кажется, общий папаша — если я правильно сообразил обстановку. И звать его… Стожар?

— Послушай, друг… — Я решился наконец перебить собеседника. — Послушай, а… ты не слышал, где теперь мой разлюбезный папаша? Давно не видел старика… Что-то он, старый хрен, поделывает в новую историческую эпоху? Где обитает?

Лито поперхнулся куском зеленого яблока и прислушался. Догадавшись, что у него проблемы с переводом, я воспроизвел фразу, сдобрив ее украинскими междометиями и вологодским оканьем. Эффект оказался неожиданным — очевидно, получилась какая-то лажа [29]: парень надулся как пень и сурово промолвил:

— Нелепы шутки твои, Мстиславе. Добро ведаеши участь отца своего. Умер он тому двадесет лет!

— Ты чего, опух, браток? Как это умер?

— Однако и умер. При осаде града Властова згинул. Как престольцы на последний приступ пошли, тако он с топором своим и заступи на стену. Князь Всеволод указал всем холопам своим к оружию, и отец твой. Лык, промеж первых погибнул… Эх, крамола тебе, Мстиславе, отцову память осмеять!

Я обиделся. Вот так всегда: стоит слово сказать, и уж крамола! Да я… я за милого папашу кому хочешь горло перегрызу! Геройский, видно, был предок, хоть и холоп. «Мстислав Лыкович» — так, стало быть, меня теперь зовут… Остается невыясненным, кто такой Стожар. Осторожно подбирая слова, я спросил об этом у хиппака — и тут же пожалел. Мой вопрос вырубил его на месте: хлопая незрячими глазами, парень замер, как зависший компьютер, медленно поедаемый вирусом.

— Ч-чур меня обрани! — Он выдавил из себя диалектное ругательство. — Что тя обрало? Стожар — это божко наш, племени стожаричей… Побоись горя, Мстиславе, — шуткование твое небеспечно зело!