Мне доставшееся: Семейные хроники Надежды Лухмановой

В личном деле Александра Филимоновича сохранилось прошение от 30 июня 1928 года о прохождении им службы инженера путей сообщения, по всей видимости, для ходатайства о пенсии по старости. Указан и обратный адрес просителя: Москва, М. Серпуховская, дом 40, кв. 9.[840]

А в доме 19 на улице Желябова обитал другой хорошо известный им «близкий друг» их матери — 68-летний бывший действительный статский советник и кавалер многих царских и императорских орденов М. Ф. Гейслер (тот самый Мишенька)?[841]

Нашёл свою половину и Николай Лухманов. Во время пребывания в Москве (апрель-сентябрь 1928 г.) на одной из лекций в НКИД он познакомился с 18-летней Миррой Симоновной Горелик, дочерью лечащего врача наркома М. Литвинова. Новое назначение, утверждённое его заместителем А. Караханом, забрасывает молодого дипломата во Владивосток, где он вступает в партию большевиков и по май 1929 года работает референтом по печати Дальневосточного отделения Наркоминдел (у Козловского).

Заручившись рекомендацией военного атташе в Японии В. К. Путна, Н. Лухманов возвращается в Москву. Собеседование с одним из создателей и руководителем советской разведки Я. К. Берзиным закончилось для него призывом на военную службу в IV управление Штаба РККА и направлением в июне 1929 года в Разведотдел СИБВО во Владивостоке. Вскоре вслед за женихом последовала и невеста. В конце августа молодые люди узаконили свои отношения.

На пепелище чувств

Из дневника Ляли Массен 1926–33 годов:

18 июня 1926 года.

…Вот и конец. Я встала, потянулась, как после тяжёлого сна. Взглянула на портрет Пана, пусто! Что? Не поверила себе. Пусто!.. И вдруг засмеялась искренне и весело. Мама, я свободна! Могу пойти сейчас к нему, пожать руку и сказать: «Ну, брат, давай-ка работать дружно. Разыграли драму жизни и довольно». Это проверено.

Циником меня научил быть Аля, давший мне иллюзию любви и уважения. Изящен, миниатюрен. Одесский мальчик. Фокстрот, женщины, корректура, театр. Две недели лирики и три месяца связи. Я развлеклась, встряхнулась и… пошла на поправку. Живу в квартире 20 дома № 19/6 на Пироговской у Лысенко. Из окон видна кинофабрика, но не снимаюсь… Мои лазоревые Сочи, где вы?

28 мая 1927 года.

… Каштаны совсем отцветают. А акация… такая ароматная! Скоро лето. А Сочи всё так же недоступны и эфемерны…

Моня в Киеве, на моё письмо не ответил. Н. Охлопков[842] не вызывает. Вероятно, будет играть жена Н. Эрдмана[843]. Это аксиома — или жёны сценаристов, или любовницы режиссёров… Я этого не хочу…

Воскресенье, 29 мая.

Мама принесла с базара столько цветов. Остро чувствую их запахи. Валяюсь на кушетке вместо уборки комнаты. У изголовья дурманит жасмин, так бы и не вставала… Завтра, вероятно, всё выяснится с фабрикой.

22 июля.

Лето проходит. Холодное, неровное. Купалась всего два раза. Хотела поступить в ИЗО, но вчера решили с мамой занятия прекратить. Ещё одно лето без радости.

У Охлопкова снялась один день в эпизоде! Случайно встретила его на фабрике, задала вопрос. Ответил, что если в Ленинграде не сократят сценарий, то у меня ещё будут съёмочные дни и работа. Пока записаны с мамой к Шору[844] на эпизодические роли. Нужен толчок извне.

Мама больна и скрывает правду. Собирается приехать сестра Зоя. Раза четыре была у Баяновой, совратила, кажется, ещё одного мужа в летах. Рыдал у меня на руках: «Прелестное создание, хотите я буду вашим Фаустом?» — но ведь это из «Недомерка». А лето проходит…

27 февраля 1928 года.

Больна… 1 1/2 месяца в нервном отделении 3-й больницы. Морозы 7–12°, работа валится из рук. Вероятно, и следующую зиму не удастся служить. Большой припадок со мной поверг маму в страх и трепет. Что она пережила за те дни, когда я дома билась и никого не узнавала, трудно себе представить. Она в ужасном состоянии. Я так слаба. Не знаю, что смогу и чего нет. Отогреться бы. Должна появиться работа на фабрике. Шор заходил ко мне. Сценарий, в котором у меня роль китаянки, уже начали снимать.

Спасаюсь индусской и китайской философией — Тагор[845] и Фаррер[846]. Но приходится вести яростную борьбу с собой. Пан остался для меня Паном. То, что сейчас носит его телесную оболочку, — меня отталкивает. Но бывают минуты, когда я хватаю себя зубами за руку, чтобы не вскрикнуть. Я не могу долго смотреть в его глаза, чтобы не пасть перед пошлым, толстым и лысым сатиром во прах.

Я не касалась его вещей в Черкассах. Почти с криком ужаса отказалась пришить ему воротник для костюма Навварского. Но придя в театр, зашла в уборную, долго поправляла на нём костюм и была счастлива касаться его кожи шеи или волос. Я принадлежу ему, я его вещь. Мама права, боясь отпустить меня к ним. Хватит ли у меня сил кусать по ночам руки, вставать бледной, но казаться здоровой утром на репетиции?