Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу

— Нет! Не твое дело! У меня нет женщины.

Несколько раз я слышала, как он говорил «Мишель», но не могла определить, шла ли речь о женщине или мужчине. Уже гораздо позже, после следствия, я узнала, что в его окружении было по крайней мере трое с таким именем. Мишель, его жена; Мишель, тщедушный хмырь в кепке; еще один Мишель, замешанный в краже автомобилей и других мошеннических делах.

Но когда он видел, что я прислушиваюсь к его телефонным разговорам, он прятался за холодильник, чтобы я меньше слышала, или прикрывал трубку рукой и приказывал: «Давай ешь, нечего слушать!»

У меня не было много времени, чтобы поесть. Иногда он заставлял меня встать из-за стола и спускаться вниз, в тайник, сразу же после еды, примерно через полчаса. Иногда, если он решал «оттягиваться», то тащил меня наверх, и я проводила там часа три…

Однажды я все же решила попробовать позвонить. Он пошел наверх и что-то там делал не торопясь, я не знаю, чем он был занят, да и мне было все равно. Я подошла к холодильнику, но в тот момент, как я собиралась как-нибудь подобраться к этому чертову телефону, он спустился. Я придумала, что тоже собиралась подняться наверх; он и бровью не повел, но меня бросило в жар. Сейчас со мной всегда мой маленький мобильный телефон, мой самый лучший друг, я храню на нем все сообщения и никогда с ним не расстаюсь. Но когда я вспоминаю о том телефоне, стоящем наверху своего пьедестала, слишком высокого для меня, я прихожу в ярость. Этот монстр был уверен в себе и в том страхе, который он внушил мне своими историями о злобном шефе. Этот телефон был самым банальным образом подсоединен к обычной телефонной линии. Я могла бы поговорить с родителями, они бы поняли, что я все еще здесь, живая, и жду, когда они меня отсюда вызволят, потому что в то время я хотела сделать лишь это, у меня даже мысли не было позвонить в жандармерию: угроза смерти нависла и над ними, и он мне дал это понять. А если бы я услышала какой-то посторонний голос «кого-нибудь из банды», я тотчас же повесила бы трубку. Это было рискованно, но необходимость поговорить с родителями была в тот момент сильнее. Я была убеждена, что не смогу вырваться от него, любая попытка с моей стороны ставила под угрозу мою семью, но я не имела о них никаких сведений, кроме тех, что он мне сообщал, и это лишение было для меня невыносимым.

Я знаю, что я написала моим родителям, в общих чертах, что я чувствовала себя наказанной своим пребыванием здесь, что я не хотела здесь больше оставаться. Я спрашивала подробности об их повседневной жизни, смогут ли они заплатить выкуп — я все еще надеялась на это, несмотря ни на что. Я рассказала о вещах, которые проделывает со мной господин, который стережет меня, и опять спрашивала всякие подробности, например расписание маминой работы в госпитале. Я хотела отметить в своем календаре какие-то знаки, пришедшие из внешнего мира. День, когда мы ходили в гости к моей бабушке, бабуле, день рождения моего пса Сэма, нерабочие дни мамы. Я отмечала крестиком каждый прошедший день, чтобы не затеряться в этом вонючем тайнике.

Разумеется, что ответом на мое письмо было лишь то, что он мне передал. Это было примерно следующее: «Послушай, твои родители получили от тебя новости, один приятель передал твое письмо матери. Она сказала, что ты должна хорошо есть, что тебе не надо слишком часто мыться и что ты должна любить секс. И поскольку они не могут заплатить, ты останешься здесь. И они понимают причину. Ты тоже должна смириться. Теперь у тебя начинается новая жизнь, ты станешь моей „новой женой“…»

И я должна, конечно, забыться во всем, что он напридумывал, чтобы убедить меня, будто я брошена в лапы этого монстра и что в итоге мои родители на это согласны. Однажды, гораздо позже, он даже рассказал мне, что мои родители сложили в коробки все мои вещи. Это означало: «Ты теперь для них не существуешь, ты для них умерла, ты никогда их больше не увидишь. И они теперь смеются над этим». Для этой жестокости нет имени. Я представляла все эти коробки со своими вещами, меня переселили в забвение. Меня для них больше не существует.

Поначалу я сделала вид, что соглашаюсь принять «новую жизнь», но все же я думала: «Не может быть, чтобы мои родители так на меня наплевали! Рано или поздно, они придут с тремя миллионами и освободят меня, я им расскажу, что он делал со мной, я не виновата, что оказалась запертой в этом погребе!»

Он твердил мне, что меня бросили, что я умерла для них, а я все равно надеялась, день за днем. Я держалась — надо было держаться, у меня не было выбора. Каждый прошедший день был днем, вырванным у смерти.