МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №2, 2018(24)

– Хотел бы я, чтобы все было шуткой. Все прогнило, капитан. Даже звезды покрылись плесенью. Нужны решительные перемены. Раньше вы не понимали этого. Все мы слишком долго пребывали в социальном анабиозе, нас били палками и промывали мозги «ингемом». Я не боюсь поставить знак равенства между Тюремным управлением и Ведомством безопасности генофонда. Структура разная, а цели одни: неограниченная бесконтрольная власть, нажива, запретные наслаждения. Если бы вы знали, что такое «Себаар», вы иначе думали о мудрецах из садов Боэры.

– Вы хотите сказать, что «Себаар» – вовсе не искусственная планета, где производится профилактическая реконструкция в гуманных медицинских целях? Это что-то другое?

– Вот именно, – буркнул Ментоарген. – Что-то другое. Это огромный электронный вертеп, капитан, содержание которого стоит огромных денег. Заметьте, в очень тяжелое для Октавы время, когда нас окружает «разлагающаяся материя».

Он замолчал, ожидая, видимо, какой-нибудь реакции от капитана, но в этот момент порывы ветра донесли со стороны реки чей-то сдавленный крик.

– Вы слышали? – спросил Шперк.

– Да, если мне не показалось.

– Давайте посмотрим.

Крик послышался более явственно.

– Дела… – протянул Ментоарген. – Надо бы посмотреть.

Он спрыгнул с крыльца.

– Здесь довольно глухое место. Нехорошо оставаться наблюдателем.

В ту же секунду он скрылся в темноте, и только по шуршанию травы Шперк мог определить направление, в котором ушел пограничник. Капитан долго смотрел на погасшую козью ножку, бросил ее и поспешил вдогонку.

Рассказы

Эльвира ВАШКЕВИЧ ЛУННЫЙ СВЕТ

Умирать с болью плохо. Сначала ты терпеливо ждешь, что лекарства подействуют, и боль хоть немного отступит. Потом, собрав остатки мужества и собственного достоинства, ты продолжаешь терпеть, считая минуты, которые почему-то расползаются в разные стороны и удлиняются, будто время изготовлено из жевательной резинки, которую тянут, тянут, а иногда даже надувают дурацким розовым шаром. Ну а потом ты забываешь обо всем. О мужестве. О чувстве собственного достоинства. О том, как выглядишь со стороны. Все становится безразлично. Только противно-розовый пузырь боли, раздувающийся гигантским шаром, поглощающий все своей наглой, ехидной розовостью…

Пыточные мастера всех времен и народов знали об этом. Главное – сделать так больно, чтобы терпеть уже стало совсем невозможно. Чтобы человек забыл обо всем, кроме боли. Чтобы готов был отдать все ради прекращения боли. И отдавали! Выплевывали свою кровавую тайну в лицо палачам, а потом в оставшуюся недолгую жизнь казнили себя, пытаясь перегрызть собственное горло, чтобы как-то искупить вину за предательство.

Говорят, были те, кто мог терпеть и не предать. Ложь! Им просто везло – они теряли сознание раньше, чем наступал предел боли. А потом была передышка, пока палачи плескали водой в лицо. Небольшая передышка, но ее хватало, чтобы найти в себе еще нетронутый клочок собственного достоинства, собственного «я», и плюнуть в лицо пытающим не тайну, а кровавый сгусток слюны. И вновь потерять сознание.

Так что умирать с болью плохо. Другое дело – умирать без боли. Не сразу даже и понимаешь, что это уже все, что ты идешь к последнему порогу, что процесс умирания, который преследует нас от самого рождения, внезапно ускорился, помчался с гоночной стремительностью, и вот-вот придет к своему логическому завершению.

Ты понимаешь это, внезапно заметив озабоченные лица врачей. Медсестер, которые улыбаются уже не равнодушно-профессионально, но лживо-резиново. Санитарок, излишне заботливых и терпеливых к тебе. Ты задаешь вопросы, но ответа нет, и начинается прислушивание к себе. Все чувства разом обостряются, и ты – впервые, может, за долгие годы – слышишь себя. И вот тогда приходит понимание…

А равнодушный лунный свет заливает бокс отделения реанимации, и он так ярок, что хочется закрыть глаза. Но этот свет – обман, потому что вокруг – сплошная тьма, и ты чувствуешь, как она поглощает тебя. Постепенно. Небольшими частями. Но жизнь вытекает из тебя, как вода из прохудившегося крана. В какой-то момент ты пытаешься остановить это вытекание и тогда двигаешься. Шевелишь пальцем, все равно каким, лишь бы шевельнулся. И если удалось – ура! – жизнь еще не до конца покинула тебя, и лунный свет игриво подмигивает от оконных жалюзи.

Удивительно, но когда наступает день, и солнце заглядывает в окна, то и у него странный лунный оттенок. Наверное, это оттенок смерти – нежный серебристый перламутр, льющийся с небес, уговаривающий, утешающий, успокаивающий.

Санитарка подходит к окну, шуршит шнурами – закрывает жалюзи.

– Не надо… – пытаешься докричаться, но получается лишь полувнятное шипение: мешает кислородная маска, закрывающая лицо, как собачий намордник. – Не надо, пусть свет…

Санитарка все же что-то слышит, оглядывается и улыбается ободряюще. Оставляет небольшую полоску перламутра, перебивающего ламповый свет. Лампы, кстати, тоже отливают луной, чего вообще-то не может быть, но вот ведь – есть.