МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №2, 2018(24)

Весной восемьдесят шестого года Алешка-Альфред сообщил мне приятную, по его словам, новость: его познакомили с «нужным» человеком, меценатом Модестом Петровичем Лихоглядовым. Я обрадовалась. Имя мецената было мне знакомо. В городишке о нем ходили самые разнообразные слухи. В своем огромном особняке он содержал нечто вроде кунсткамеры. Лишь немногим довелось видеть чудеса, собранные Модестом Петровичем: загадочных каменных идолов, монеты из раковин, картины из птичьих перьев, чучела экзотических животных, заспиртованных рыб, каменные топоры и даже лапти, образчики ремесленного искусства всех губерний. На мой взгляд, подобное собирательство без всякой системы и цели больше носит характер нервного заболевания, что-то вроде «синдрома Плюшкина», но в нашем бедственном положении это не имело значения. Лихоглядов щедро осыпал милостями всякого рода вундеркиндов и непризнанных гениев. К тому же, он, по-видимому, был безвредным гомозавром, хотя и отличался слабостью к женскому полу. Его печальные похождения были предметом постоянных сплетен базарных кумушек. Так как Модест Петрович по странности своей натуры мог воспламеняться только всем сверхобычным, его «Дульсинеи» были женщинами из ряда вон выходящими. Но и страдал он от них страшно. Его последняя жена, циркачка из проезжего балагана, ворочавшая пудовые гири как кастрюли, вышвырнула Лихоглядова из окна дворянского собрания, когда тот, разгоряченный коньяком, проявил внимание к глухонемой мулатке, разносившей нераспечатанные колоды карт. Хотя Модест Петрович сломал при этом ребро, суд при рассмотрении бракоразводного дела не учел это обстоятельство, и меценату пришлось откупиться от циркачки пожизненным содержанием.

Алешка решил представить меня этому странному гомозавру, прозрачно намекая, что моя уникальная фактура может склонить Лихоглядова к уплате крупного благотворительного взноса.

Я посмеялась над затеей, но, к моему удивлению, расчет Капустина оказался довольно точным. «Нужный человек» едва не прослезился от умиления, когда мы объявились в его салоне. Сама любезность, он прогуливал меня по душным, захламленным залам особняка, как бы невзначай называя огромные суммы, заплаченные за редкие чучела и коллекции насекомых. Дрожавшими руками он примерял на мне головные уборы древних цариц и поминутно восхищался моим кукольным носиком. Помня об Алешкиной игре, я притворялась умиленной дурочкой, жеманно хихикала и делала все возможное, чтобы вскружить голову этой «дойной корове».

Я не видела опасности в жалком гомозавре, прозябавшем среди банок с головастиками. Однако после первого визита к Лихоглядову ситуация приняла серьезный оборот.

Модест Петрович потерял голову или, как говорится, утратил асимптотическую устойчивость психики. Приметив во мне «загадочность», он атаковал меня визитами, осыпал цветами, дарил фильдеперсовые чулки и скупал по баснословным ценам полотна Капустина. Чувствовалось, что Лихоглядову не терпелось любыми путями пристроить меня в качестве уникального экспоната домашней кунсткамеры. Он беспардонно форсировал события, откровенно предлагая мне нечто среднее между альянсом и фиктивным браком.

Поначалу я отшучивалась, мне даже нравилось первобытное простодушие Лихоглядова, его французские духи и бриллиантовые запонки. Можно было в непосредственной близости наблюдать редкий экземпляр «баловня судьбы» и извлекать из его психического комплекса наиболее ценную информацию. Но вскоре он исчерпал свое разнообразие, стал повторяться, и его конопатая физиономия стала мне ужасно докучать. Он мне попросту мешал. Нудные визиты и моционы затягивались, я все реже могла видеться с Алешкой. Положение складывалось прескверное. По слухам, я знала, что Капустин зачастил в ресторации, беспробудно пил, сорил деньгами и кормил конфетами подозрительных девиц. Переживая за Алешку, я возненавидела Лихоглядова и только искала удобного случая, чтобы окончательно изгнать коллекционера. Мне не пришлось долго ждать. Его цинизм по отношению к бывшему контактологу Леймюнкери достиг апогея. Однажды, когда Модест Петрович, по прихоти своей, возымел желание сесть на скамеечку у моих ног, я вылила ему за шиворот содержание цветочной вазы, дабы остановить непроизвольное блуждание старческих рук.

Что с ним сделалось! Он зашипел, как фонограф, и, широко расставив ноги, бочком выкатился из моей комнаты. Я хохотала до слез, когда, вооружившись тряпкой, вытирала оставшиеся после него лужицы. Мне было легко и весело. Освободившись от поклонника, я надеялась вернуть Альфреда на путь интеркосмического искусства, вырвать из омута кабацкой жизни.

И Алешка вернулся…