Млечный путь № 4 2016

– Послушай, Архелай, я очень тебя люблю и постараюсь научиться жить, как принято у людей. Но на душе у меня тревожно. Ведь я – не человек, а союзы между существами разной природы непрочны, даже детям не под силу их скрепить. Потому что богам не дано понять смертных так же, как смертным – богов. Страсть связывает их лишь на краткий миг, и почти всегда это кончается плохо. Вспомни Ясона и Медею, Париса и Энону, Пелея и Фетиду...

Архелай засмеялся и привлек ее к себе.

– Оставь свои страхи, глупенькая! Их любовь была ненастоящая. А наша одолеет все препятствия, как у Орфея с Эвридикой. Ей даже Стикс не преграда. И я клянусь, что никогда тебя не обижу.

Орседика кивнула.

– Боги – свидетели твоей клятвы. Но если ты не сдержишь слова, или я сама почувствую, что стала тебе чужой, вернусь обратно в лес и больше мы не увидимся.

Архелай тряхнул кудрями: влюбленные самонадеянны и беспечны. Они легко воздвигают сияющие химеры, принимая желаемое за действительное.

– Такого не случится!

Опьяненный близостью нежного молодого тела, он взял ее голову в ладони, прижался губами к мягким губам. И Орседика прильнула к нему, как ручеек, подхваченный океаном; все тревоги и горести были забыты. Конь осторожно ступал под сдвоенной ношей, и встречные путники провожали целующуюся пару завистливыми взглядами. Мальчишки глазели на них, разинув рты, мужчины вздыхали ревниво, и даже седовласые старцы, чья пора давно миновала, прятали в бороды улыбки.

* * *

Вопреки опасениям Архелая, Орседика быстро освоилась в новом положении. И его жизнь тоже переменилась – не круто, но в тысяче обыденных мелочей, которых по отдельности даже не заметишь. Дом, прежде довольно безалаберный и запущенный из-за его частых отлучек, преобразился ее стараниями. Теперь повсюду был порядок и уют, оружие и дорогая утварь начищены до блеска, по комнатам не бродили охотничьи собаки и рабы не слонялись больше без дела, а вороватый управитель совестился таскать припасы из кладовой. Гестия, богиня-охранительница домашнего очага, благосклонно взирала на хлопоты маленькой хозяйки, и в уголках ее мраморных губ играла легкая улыбка. Правда, Архелай поначалу не мог привыкнуть, что его самовластию пришел конец, и, кроме андрона, есть еще гинекей – женское царство, недоступное для мужчин. И бывало, в разгаре шумной дружеской пирушки спохватывался и умолкал, как отец у постели захворавшего ребенка, боясь, что их буйное веселье расстроит или смутит Орседику. Царский зодчий боготворил жену, называл ее своей лесной зорькой и пропускал мимо ушей желчные словечки приятелей. Бедняг можно только пожалеть: пусть отводят душу, если вместо Аспасии им достались Ксантиппы. Его любовь была огромна, окрыляла такой могучей силой, точно поднимала над землей, и сердцу делалось тесно в груди, как от страшной высоты, замирало дыхание. Порой, он даже боялся безмерности этого счастья.

В несколько месяцев Орседика расцвела и похорошела. От угловатой, голенастой девчонки не осталось и следа, теперь она могла бы украсить любой симпосий не хуже прославленной Фрины или Таис. И Архелая сжигало чувство брадобрея Мидаса, хотелось, чтобы все видели, каким сокровищем он обладает. Это было ново и странно. Прежде он имел многих женщин, в том числе знаменитых в Пергаме красавиц, любовью которых мог открыто похваляться, но быстро к ним охладевал. А вот собственную жену никому не может показать! Между тем в старину ни Приам, ни царь Алкиной, принимавший у себя Одиссея, не препятствовали своим супругам выходить к гостям. А Перикл так даже позволял наравне с мужчинами участвовать в философских диспутах.

И Орседика живо интересовалась его делами. В тихие семейные вечера Архелай рассказывал ей, как продвигаются работы, лепил из глины маленькие модели статуй, а однажды, поддавшись на уговоры, взял с собой на строительство, переодетую мальчиком.

Вышло очень забавно. Они дурачились, как дети, и целовались, спрятавшись за необтесанной глыбой мрамора. Потом Архелай повел ее осматривать город. С крепостной террасы он казался игрушкой на простертой ладони великана. По склону горы, как соты, лепились бесчисленные дома, тонкими руками расчерчивали синеву колоннады храмов и зеленые палочки кипарисов курились в перспективе дрожащего воздуха. Море вблизи берега было сплошь покрыто пестроцветной рябью парусов. От гавани по извилистой дороге с муравьиным упорством карабкались крохотные обозы, курчавя пыль, брели миниатюрные стада. Объемистое чрево Пергама день и ночь требовало пищи, и его спешили наполнить – тюками и бочками, мешками и амфорами, всем, что родит земля и воды.