Млечный путь

— Чем я собираюсь заниматься? — переспросил я, не поднимая головы.

— Что вы собираетесь сейчас делать, коллега? Чем вы конкретно собираетесь сейчас заниматься? — заметно раздражаясь, спросил он.

Я смерил его взглядом. Этакий мышиный жеребчик с впалой грудью и мерзким запахом изо рта. Такие долго не живут.

— Конкретно? — я повысил голос.

— Да-да, конкретно! — он тоже повысил голос. При этом у него забулькало в животе.

— Конкретно, многоуважаемый коллега Пищик, — подчеркнуто любезно сказал я и поднялся, при этом я по-приятельски, ласково положил свою ладонь ему на живот, — я иду в сортир. А если вам не терпится получить от меня детализированный, уточняющий, исчерпывающий и развернутый ответ, извольте, не могу не удовлетворить вашего досужего любопытства: я направляюсь в сортир не просто так, а с серьезными намерениями, а именно: чтобы конкретно и от души поср…ть.

Это слышали все. Включая судорожно захохотавшую Бутыльскую и опять сдуру забредшего в комнату Брагина. Редактор рассвирепел:

— Сапега, вы забываетесь! — Он брезгливо сбросил мою руку со своего живота.

— Есть немного, дорогой, — с грузинским акцентом ответил я.

Ему надо было «сохранить лицо». Но как это делается, он не знал. Уволить меня он бы не посмел: во-первых, профессионалами, готовыми работать за гроши, не разбрасываются, во-вторых, меня он побаивался.

Багровея от ненависти, он стоял и топтался на месте.

И тут отличился Лондон. Воздев указательный палец к потолку, он вдруг громко и патетично возвестил:

— Величием и гордо-спокойным сознанием власти и могущества дышит мужественное, прекрасное лицо Пищика, — Лондон оборвал себя и в притворном ужасе зажал себе рот ладонью: — Простите, Филипп, вырвалось…

Пищик еще какое-то время пребывал в замешательстве. Потом горлом издал клекот, похожий на орлиный, и, переваливаясь на кривых ножках, засеменил к выходу.

— Вы еще пожалеете об этом, — процедил он.

«Ну, это мы посмотрим, кто пожалеет», — подумал я.

— Рисковый вы человек, Илюшенька! — покачал головой Лондон, после того как за Пищиком затворилась дверь.

— Я ничем не рискую, — уверенно сказал я, наперед зная, чем все это очень скоро завершится.

— Самый рисковый — это ты, Фима, — вздохнул Бйрлин и тоже покачал головой. — Жизнь тебя ничему не научила.

Далее события разворачивались с быстротой, изумившей даже меня, хотя я и был в общем-то готов ко всяким неожиданностям.

…Декабрьское солнце ласкало серую стену и доску с редакционными ляпами, золотая пыль тепло и покойно клубилась в его лучах. Сонно жужжала муха, перепутавшая зиму с летом. Кстати, не могу удержаться и не сказать двух слов об этой мухе. Влетела она к нам года два назад. И с тех пор летает и жужжит. Она стала как бы одушевленным предметом обстановки. Та ли это муха, что влетела тогда в комнату, или другая, никто не знает. К ней привыкли. Ну, жужжит и жужжит, черт с ней. Но в прошлом году Петька, находясь во взвинченном состоянии после очередной семейной баталии, решил с мухой покончить. Он снял с себя рубашку и скатал ее в жгут. Решительно подошел к окну. На самой верхотуре, на стекле, перебирая лапками, спокойно умывалась большая помойная муха. Видимо, она тоже привыкла к нам и ничего не боялась.

Петька подтащил к окну стул, взгромоздился на него. Привел орудие убийства в боевую готовность. Прицелился. Начал отводить руку назад.

— Открой окно. Чего проще… — сказала в этот момент Бутыльская.

— Кто вас просил говорить под руку, любезнейшая Эра Викторовна!

— Выпустил бы ты ее.

— Выпустить?! На волю?! Еще чего! — возмущенно прошипел Петька. — Нет, дорогие мои, уничтожить эту гадину — для меня дело чести! — добавил он зловеще и со всего маху врезал по мухе. Оконное стекло разбилось на мелкие осколки и разлетелось по всей комнате. Тут ножка стула под тяжестью грузного Петьки подломилась, и он, несмотря на все свои навыки альпиниста, с воплем полетел на пол. Петькины руки до локтей оказались изрезаны стеклянной крошкой. Слава богу, кости остались целы. А муха? А героическая муха успела вовремя ретироваться и перелететь на потолок. С тех пор ее оставили в покое.

Итак, вернемся к декабрьскому солнцу, которое ласкало доску с редакционными ляпами, бормочущему чайнику на плите и убаюкивающему голосу Эры Викторовны, болтавшей с кем-то по телефону.

Пищик вломился в комнату, когда на часах было два пополудни. С невероятной резвостью перебирая ногами и лавируя между столами, он, ни на кого не глядя, метнулся к окну. Бутыльская прижала трубку к груди и привстала.

— Вывоз чая за пределы Китая карается смертной казнью! — выкрикнул Филя, истерично хохоча. — Аллилуйя!

Мгновением позже он птицей взмыл на подоконник. Дернул старинный латунный шпингалет. Рванул раму на себя. Зазвенело стекло, извилисто лопнув по диагонали. Рама с омерзительным треском подалась, и морозное облако впорхнуло в комнату. Окинув всех горящим взором, Филя еще раз возопил: «Аллилуйя!» — и с шестого этажа сиганул вниз.

Еще висело в воздухе молитвенное слово, как до нашего слуха донесся звук упавшего тела. В голове завертелся глагол «брякнулся».