Млечный Путь, 2012 № 03 (3)

В свою очередь моя «Философия случая» (1968 г.) появилась оттого, что меня удивлял разброс интерпретаций, прочтений, критических суждений в различных языковых и культурных кругах, а еще более удивительным было для меня то, что даже в пределах одной культуры и одного языка случались рецензии диаметрально противоположные. Когда я спрашивал литературоведов, то они принимали мое удивление и дилеммы за пустые. Видя, что ничего от них не узнаю, я в течение года совершенствовался в теории вопроса, после чего сел и написал два тома, чтобы СЕБЕ объяснить, чем является литературное произведение, чем МОЖЕТ быть и почему восприятие бывает сначала «колебательное», «неустойчивое», а потом оно стабилизируется, и это было особенно похоже на динамику естественной (дарвиновской) эволюции видов. Однако, поскольку перед написанием «Философии» я этого не знал, правильно сказать, что я объяснял СЕБЕ, а при случае будущим читателям. (Nota bene литературоведам с гуманитарным образованием не по вкусу понятия «схоластики», «эргодики», естественной кривой распределения Гаусса, кривой Пуассона и т. п. Зато гуманисты преклоняются перед модой, которая, как структурализм, как постмодернизм, как «деконструктивизм» Дерриды, не имеет ничего общего с методикой эмпирии или естественных наук, и потому между моей «Философией» и гуманистикой была и осталась непреодолимая пропасть). Сейчас я заново написал второй том этой книги, с первым разделом «Границы роста культуры», поскольку шесть лет пребывания на Западе открыли мне угрозы развития культуры, вызванные избытком предлагаемых сочинений, тотальной коммерциализацией (рынком) спроса и предложения, а также вырождающимися явлениями в кругах так называемой «массовой культуры» государств, создающих «цивилизацию потребительской вседозволенности». Таким образом, начиная писать, я обычно не знал, куда этим писательством зайду и, говоря о результатах «игры» С СОБОЙ, правду говоря, о читателях я не думал. Может я рассчитывал на то, что проблемы, которые увлекают МЕНЯ, займут и других.

Следует добавить, что между мной и читателями стоял цензор. Мой первый роман, «Больница Преображения», о судьбах психиатрической больницы в Польше во время оккупации, написан в 1948 году, появился в 1955 году, а в промежутке я был сначала принят, а затем выкинут из Союза Писателей (ибо я не имел ни одной изданной книги). Я не был слепым, и времена «сталинизма» мне вовсе не нравились, но для собственной пользы я говорил себе: я вышел целым из множества военных опасностей, ничего более не желал, чем НАДЕЖДЫ на лучшее время, что теперь мы несем РАСХОДЫ за социальные перемены, которые через 20–30 лет дадут прекрасный урожай свободы, всеобщего благосостояния, расцвета науки и т. п.

Я иногда слышу и читаю, что от написания книг на современную тематику, как «Больница Преображения», я отправился на территорию фантастики, чтобы избежать цензора. Не считаю, что я прятался в фантастике, как в кукурузе. Доказательством является моя первая, наивная книжка «Человек с Марса» 1946 года, когда у нас ничего не было известно о социалистическом реализме. Писатель, ограничивающийся современной тематикой, имеет пространство сюжетных маневров, ограниченное «граничными условиями» этой современности. (Разумеется, можно писать неправду о современности, но это меня не привлекало). Писатель в жанре SF кроме сюжета должен построить мир, в котором он этот сюжет разместит: это дает поле для экспериментирования, в котором — видимо — я всегда НУЖДАЛСЯ. Таким образом, во-первых, «мои миры» были, как правило, отклонены от реального мира в сторону разнообразных «преувеличений» всяких явлений и зародышей, таящихся УЖЕ в действительности, и, во-вторых, я использовал фантастические средства и декорации всегда в НАТУРАЛИСТИЧЕСКОМ виде для выражения — «проверки в прототипах» — различных общественных ситуаций, влияний новых открытий на общественную стабильность и т. п. Знаю, что звучит это так, словно бы я писал какие-то социально-философские трактаты, наполненные очень абстрактными гипотезами, но тут я опускаю (ибо вынужден) то, что занимался я этими ИГРАМИ как разновидностью РАЗВЛЕЧЕНИЯ — серьезно, полусерьезно, иронично и т. п.

Сопровождало ли меня ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ намерение? Безусловно, да, но только из-за того, что таковы, а не иные мои взгляды, мои интересы, что я предпочитал читать Стива Хокинга, а не Айзека Азимова. Я писал то, что получалось, что хотел и, возможно, даже должен был написать. Я допускаю, что написал «Диалоги» — в то время я даже не мог предположить, что получу шанс на публикацию, — поскольку кровавые «ошибки и искажения», ведущие от главных идеалов до массовых преступлений, волновали меня. Там я высказывал свое четкое убеждение, что МОЖНО построить лучший мир, только требует он проб и ошибок, потому что ТАКИМ всегда был путь человеческого познания. Без человеческих жертв мы не могли бы научиться летать, а построить «лучший мир» несравнимо трудней, чем летающую машину.