Младший сын

Теперь татарская рать разоряла Воргольские, Рыльские и Липовецкие земли и забирала полон, а Ахмат снова собирал свои слободы, сгоняя людей, скот и свозя добро. А бояре те уже, сказывают, казнены и развешаны по деревьям. Их видали с отсеченными правыми руками и головами…

Данил слушал, схватясь за голову.

– Люди бегут, к нам уже прибились иные. Принимать ли? – спрашивал боярин.

– Принимай! – глухо отозвался Данил. – Сюда не веди, нать, чтобы баскак не знал.

– Гостей там тоже позабирали немецких и цареградских, но разобрались, выпустили и товар воротили им. Гости тоже напуганы, конечно…

– Понимаешь, чем пахнет тута?

– Как не понять, Данил Лексаныч, батюшка! Теперича кто ни будет ратиться, всяк то к Ногаю, то к Телебуге за помочью, и всю землю испустошат! Олег, сказывают, пенял Святославу, мол, жаловаться нужно было, мы бы передолили его в Орде-то, а Святослав в ответ: «То вороги мои и Руси смертные, не человека обидел, но зверя!» Теперь и Олег со Святославом поврозь…

Данил молча кивнул и тотчас подумал о братьях. Ох, не удержится Андрей, снова начнет свои петли плести! А коли Ногай рать поведет теперича на Митю, могут и через Москву повалить! Он, прикрыв глаза, вживе представил в Москве рать татарскую, только помотал головой. Боярин тоже представил безголовые однорукие трупы курских бояр по деревьям и тоже покрутил головой. Самому стало холодно, даром, что в шубе сидел. Быстро у их! А людей-то в полон угонят, а сел-то пожгут! Осподи!

– Сторожи послать! – приказал Данил, подымаясь. – За Коломну, для всякого случая. (Сам подумал: «К Мите – гонца. Может, уж и знает, а все одно!») Что еще? Да, пущай стерегут татар, куда те поворотят? Станут уходить, тоже гонца шли!

Мир опять рушился. Только бы не Москву! Только бы не через Москву! Ну, а родной дом, Переяславль на дым спустят – лучше? По закону нать. Дак у кого из них, у Ногая или у Телебуги, закон?

Ночью Овдотья выспросила-таки у него всю историю, задумалась.

– А сюда не придут?

– Ежели Андрей не созовет опять… – отозвался Данил. Он обнял жену. В темноте изложницы чуть похрапывала сенная девка, держали с собой при малыше. Из-за полога едва пробивался свет лампадки, колыхалась тень, и казалось – то ли дует по ногам, то ли и весь полог несет по темным волнам. А там где-то, в черной степи, идут многочисленные конные рати, движется Орда, сталкиваются царства и миры. И такие игрушечные перед этой враждебною силой деревянные городни Москвы, и так мал его Кремник, как лампадный огонек во тьме. И будто в малой лодке плывут они по темному морю, а справа и слева вода…

– А мне не стыдно, что я хочу спастись, уцелеть! Им всем нужен мир, от Новгорода до Кавказа, до Железных ворот, в Болгарию посылают рати, шлют послов в Царьград, помогают волынскому князю, дружатся с франками, цепляются за Киев – все еще! Свея, датчане, немцы, Рим… И всем помогаем, и всюду надо соваться! Может быть, и они, бояре московские, Протасий с прочими, тоже того хотят, может быть, и сами москвичи хотят, но я видел уже, чем все это кончалось! Внутри у себя устроить нужно прежде всего! У нас есть земля на Севере! Ее обиходь! Смерды умнее нас, бегут и бегут за Волгу да во Тверское княжество. Тверичи вон кажен год новые слободы ставят! И к нам бегут только спокоя ради! Отсидеться нать, пусть хоть подрастут люди. Нать откормить народ! Пущай смеются, а мои мельницы важнее Андреевых затей! Сделаю… Забудут, на могилу наплюют… Помнят тех, кто больше крови прольет!.. Ты-то хоть любишь меня, Донюшка?

– Люблю, Данилушка мой!

Глава 69

Были бабы дорожные и всякие, и даже сударушка во Владимире, и была одна, первая, единственная – она. И бросал, и возвращался, и уезжал, и расставались уже «навсегда», и от мужа бегала к нему, и все не кончалось доднесь. И еще весною ехал по волглому, в весенних голубых тенях снегу опять к ней и не чаял, не гадал, что во последний раз, во останешний. Знал, что родила, а все виделось: как войдет, как она бросит все для него.

И – прямо в деревню. В Кухмерь. Очертя голову. Впрочем, знал, что об эту пору мужик скорее где в извозе, а не в избе, да ведь соседки, кумушки… Все одно!

Коня, воровато озрясь, завел за огорожу. Хозяйского во дворе не было – от сердца отлегло. Толкнул дверь.

– Ой, кто тамо?!

Не сразу узнала, и он не сразу рассмотрел с уличного солнца в скудном свете избы. Сидела у зыбки, качала, в одной рубахе была. И единого взгляда хватило, чтобы понять – кончено. Эх, меря, чудь курносая!

Она так и продолжала качать ребенка, приговаривала:

– С носом боярин, без носу кошка!

Плат бережно развернула, усмехнулась, прищурясь:

– Любила – эких не даривал! Возьми, женишься – пожалеешь. А меня за его мужик прибьет.

Федор чувствовал все ее тело под рубахой, и душно становилось от того.

– Уходи, мужик скоро придет. И так соседи невесть чего наговорят!

– Жалеешь мужика свово?

– Привыкла. Я, как кошка, привыкаю. Ты поди… Поди…

– Думал, сожидашь. К тебе ить скакал.

– Стал быть не доля. Не трожь, не нать! Только хуже будет.

– Мерянка ты…

– Мерянка и есть.

– Коротконосая моя…

– Не твоя уж. Поди, поди! Дитя испугать.