Младший советник юстиции(Повесть)

— Правильно, — рассмеялся Трофимов. — Защитником, именно защитником всего советского, нового, что живет в наших людях. И обвинителем всего, что есть еще в нашем человеке от старого мира с его волчьими законами жизни. Впрочем, ведь и вы сами так же думаете…

— А как же мне еще думать, Сергей Прохорович… — негромко отозвался Михайлов.

И не столько смысл его слов, сколько его подавленный голос подсказал Трофимову, что, может быть, лишь теперь стала доходить до сознания Михайлова мысль о справедливости случившихся в его жизни перемен.

Трофимов внимательно всмотрелся в его за одну ночь постаревшее и осунувшееся лицо и понял, что не может расстаться с Михайловым, так и не окончив своего вчерашнего, явно неудачно начатого разговора.

Он подошел к двери, выглянул в приемную и, убедившись, что там пока нет больше посетителей, обернулся к Михайлову:

— А теперь, товарищ прокурор, прошу вас принять меня…

— Ну-ну, говорите, — без улыбки, даже не удивившись странному поведению Трофимова, отозвался Михайлов.

— Попробуем, Борис Михайлович, вернуться к нашему вчерашнему разговору…

— Что ж, извольте.

— Попробуем, хотя бы очень приблизительно, представить себе то, что случилось у Константина и Тани Лукиных в вечер их разрыва.

— Попробуем, — без всякого интереса, видимо думая о чем-то своем, согласился Михайлов.

— Мы с вами не поэты и не писатели, — заговорил Трофимов, с огорчением наблюдая, как равнодушно кивает в такт его словам Михайлов. — Мы — прокуроры.

— Вот именно. — Михайлов поднял голову и вопросительно посмотрел на Трофимова, словно только сейчас услышал его.

— Да, прокуроры, — повторил Трофимов. — И все же я попытаюсь рассказать вам, как представляется мне все, что случилось в тот вечер…

Он задумался, чувствуя на себе внимательный, ожидающий взгляд Михайлова.

— Я не знаю дома, где жили Лукины, — тихо и затрудненно, точно всматриваясь в картину, которая возникала в его воображении, заговорил Трофимов. — Наверно, это одноэтажный домик, каких много в этом городе. Наверно, стоит он на круто спускающейся к реке улице, и из его окон видны и река и близкий за нею лес… Дома этого больше нет, Борис Михайлович. Что толку, что он по-прежнему стоит на своем месте? Он опустел, в нем нет жизни.

— Да, да, это так, — кивнул головой Михайлов. — Мне говорили, что и Лукин и его жена живут теперь у своих родителей.

— Я не знаю, как раньше жили Лукины, — продолжал Трофимов. — Но думается мне, что они любили друг друга.

— Так оно и есть — любили, — согласился Михайлов.

— В тот вечер, о котором я хочу вам рассказать, к Тане Лукиной пришли ее отец и друзья. Вечер был весенний, теплый, и в дом идти не хотелось. Потеснившись, все сели на скамью у калитки и, вглядываясь в вот-вот готовый тронуться бугристый лед Ключевки, подставляя лица тревожному ветру, должно быть, ни о чем друг с другом не говорили. В такие вечера хочется быть вместе, но не разговаривать, а молчать. Да, так, наверно, все и было…

— Может быть, может быть, — с любопытством глядя на Трофимова, согласился Михайлов. Что-то в словах молодого прокурора заинтересовало его, и ему захотелось дослушать этот странный рассказ до конца. — Ну, а дальше?.. — спросил он.

— А дальше… к дому подошел Лукин. Таня поднялась и пошла ему навстречу, счастливая, что он пришел сегодня против обыкновения рано, по-женски радуясь, что друзья и отец увидят ее с мужем и не догадаются о затаенной тревоге, которая давно уже жила в ней.

— А ведь верно! — сказал Михайлов. — На суде выяснилось, что он часто до этого не ночевал дома. Впрочем, простите, что прервал ваш рассказ.

— Мой рассказ, — усмехнулся Трофимов. — Рассказ прокурора да еще с печальным концом. Но слушайте… Таня подошла к мужу. Подошла — и вдруг увидела не мужа, не друга, а человека чужого, враждебного. В лицо ей пахнуло чужим табаком, в движениях его она почувствовала чужую повадку — и все это, почти неощутимое, лишенное для нас, прокуроров, каких-либо вещественных доказательств, сказало Тане больше иных откровенных слов. Не стану гадать, что тревожило ее все эти дни. Ревность? Вряд ли. Нет, она не знала, что происходит с ее мужем, как не знает этого и теперь. Но тогда, увидев его таким раздраженным и хмурым, она не могла не спросить его: «Где ты был? Откуда ты такой?» Не знаю, что он ответил ей. Да и ответил ли вообще? Знаю лишь, что он ударил ее. Ударил при отце, при друзьях…

— Да, худо, худо все это до чрезвычайности! — сказал Михайлов.

— Но это еще не конец, Борис Михайлович… Самое страшное могло бы случиться дальше. Самое страшное таилось в том, что первое, о чем подумал Зотов, когда увидел, как тяжело оскорблена его дочь, первое, что управляло тогда его поступками, было желание отомстить, жестоко отомстить обидчику…

— Тяжкая, тяжкая обида! — сокрушенно произнес Михайлов, представив себя в эту минуту на месте Зотова.