Младенец Фрей

Андрей протянул руку вперед – проверить, как открывается иллюминатор. Это оказалось вполне реальным делом – можно спокойно вытолкнуть человека наружу.

«А какого черта я всех слушаюсь? Почему я должен сидеть в тупике, откуда один выход – головой вниз в холодную воду? Ведь никто не запретит крысе выйти из норы и погулять по коридорам».

Даже голова перестала кружиться – и страхи исчезли. Одеваясь, Андрей решил проверить, не утащили ли чего – ведь вчера было не до этого, – кажется, он сказал им, что все на месте…

Чемодан лежал на полке в ногах. Он был прикрыт, но не заперт. Все вещи некто аккуратный, аккуратнее Андрея – вернее всего, Алеша Гаврилин, – сложил как положено. Вот и фотоаппарат – единственный предмет, который следовало бы утащить, – неплохой «Зенит», правда, до мирового уровня не дотягивает.

За дверью кто-то остановился…

Шел по коридору и остановился.

Нет, не один. Там два человека. Тихо переговариваются.

Сейчас ручка двери начнет медленно поворачиваться – как в фильме «ужасов».

Андрей смотрел на ручку.

Ручка дрогнула.

И ничего, ровным счетом ничего, что можно бы считать оружием! Лишь очень толстая французская книга, которую Алеша читал перед сном.

Неожиданно в дверь постучали. Вполне деликатно, цивилизованно. Словно сначала решили проверить – а вдруг он не один?

Андрей хотел ответить, но голос его не послушался. Оказывается, он перепугался.

– Можно? – спросил Миша Кураев, заглядывая в каюту.

Андрей смотрел на него мало сказать удивленно – глупо, тупо, обалдело, словно действие развивалось по законам трагедии и вдруг в ней появился комедийный, шутовской элемент.

Но Миша Кураев ничего не почувствовал – видно, он шел по обычному теплоходу, по обычному дневному коридору и не представлял себе, что угроза смерти может совершенно реально нависать над Андреем, который прячется в каюте, как в норе.

– Ты что? – спросил Миша.

Из-за Кураева выглянул ленинградский писатель Миша Глинка – жилистый, прыгучий и непоседливый; когда-то они все вместе были в Репине и Миша Кураев бесконечно спорил с Мишей Глинкой о том, что лучше знает флот, любит море и лучше пишет об этом. Глинку Андрей еще не видел на «Симонове», но, увидев, обрадовался.

– Слухами земля полнится, – сообщил Глинка, останавливаясь в дверях. – Нашего московского гостя ограбили, унизили и еще дали ему по голове сахарной свеклой.

– Последнее – выдумка, – ответил Андрей и бессильно опустился на койку.

– Ну, ты – бледный! – сообщил Кураев.

– Вы заходите, я перепил вчера, – сказал Андрей. Это было правдой, и правдой самой подходящей к этой атмосфере – не станешь же рассказывать этим здоровым веселым людям о том, что только что трепетал в ожидании смерти.

Писатели уселись рядком на аккуратно застеленную койку Гаврилина, и Кураев, чуть смущаясь или лукаво делая вид, что смущается, вытащил засунутую под свитер, за матросский ремень, плоскую бутылку коньяка.

– Не примешь для укрепления здоровья? – спросил он.

– Приму, – сказал Андрей. Иначе сказать было нельзя.

Один стакан нашелся на столике, потом Андрей вспомнил, что второй можно принести из туалета, в нем зубная щетка и тюбик… Он прошел в туалет, взял стакан, выложил его содержимое на полочку и вымыл его. Кураев и Глинка молчали, а если и говорили, то так тихо, что за стрекотанием струйки воды не было слышно. С мокрым стаканом Андрей вышел из туалета. Налево была каюта – Кураев стоял спиной к нему, смотрел в иллюминатор, Глинка листал толстый французский том. Андрей посмотрел направо, на дверь.

И увидел, как ее ручка медленно опускается – человек, намеревающийся войти, не хотел, чтобы его услышали.

Надо было позвать, может, со смехом даже сказать Глинке – он ближе, он бывший нахимовец и привык быстро реагировать на опасность: «Миша, погляди, меня хотят убить».

Ничего Андрей никому не сказал. Он смотрел, как ручка продолжает опускаться, словно это движение можно растянуть до бесконечности.

Тут Кураев обернулся от иллюминатора и спросил:

– Тебя, голубчик, за смертью посылать?

Но дверь уже открылась – ринулась внутрь, как будто была не прямоугольником неодушевленной материи, а зверем.

В прямоугольнике образовался человек.

Кураев сразу сделал шаг ему навстречу.

Но человек ахнул и исчез.

Его рванули в сторону – его унесло какой-то резкой силой, как порыв ветра сносит сухой лист.

Глинка поднялся и, сделав предупреждающий жест, чтобы остановить Кураева, на цыпочках побежал к двери.

Выглянул.

Повернул голову в другую сторону.

– Я мог бы поклясться… – сказал он.

Кураев уже стоял за его спиной и выглядывал в коридор.

Потом посмотрел на Андрея с некоторой укоризной.

– Ты его узнал?

– Нет.

– Куда он мог убежать?

– В любую соседнюю каюту, – сказал Глинка.

На самом деле Андрей успел рассмотреть, что это был вездесущий Эдик. Даже не по взгляду, не по лицу – по завязанной руке. «Какого черта его посылают – он же известен… а кого послать? Он известен, ему и ликвидировать свидетеля». Мысли бежали в терминологии дешевого фильма, но Андрей никак не мог отделаться от того, что играет в нем роль – роль простака.