Мю Цефея. Шторм и штиль

— Ладно, пойдем на концерт. Но это ничего не значит, — сказала Соледад.

— Тебя как хоть зовут?

— Крузита.

— А меня Хе… — сказал я и снова поскользнулся, упал, ударился головой и бордюр и потерял сознание.

На концерт мы так и не попали.

3

Когда я очнулся в маленькой меблированной комнате, голова почти не болела. Окна были открыты, и я ощутил запах отстойных речных коллекторов. Кажется, я находился где-то в Сакрифаксе, в одном из самых неблагополучных районов города. Только здесь запах речных вод ощущается так сильно.

На голове была повязка, пропитанная мазью с запахом васильков. Повязка совсем свежая, голова не успела взопреть. Кто-то бережно поменял мне бинты. Я понял, что это Крузита (тогда я еще не знал, что она Соледад).

Соледад (сейчас-то я уже знаю, что она Соледад) сидела за письменным столом и перебирала какие-то бумаги.

— Хе? — спросила она.

— Хе, — сказал я.

— Просто Хе? Я тут набросала несколько вариантов, пока ты валялся, — сказала Соледад.

Она показала мне несколько карандашных набросков на крафтовой бумаге. На всех них был изображен я, падающий на мостовую около входа в «Цайтгайст». Рисунки отличались степенью моего падения. Если на первом я только терял равновесие, то на последнем уже прикладывался головой о бордюр. Над каждым рисунком были подписаны разные имена. На первом — «Хе», на втором — «Херальд», на третьем — «Хемас», на четвертом — «Хендаль», на остальных уже и не вспомнить. Только на последнем, где я прикладывался головой к бордюру, было написано «Херак». Треск черепа был изображен взрывающимися буквами «Хррыть».

Если взять наброски стопкой в одну руку и пролистать, как пачку наличных, то получался движущийся фильм. Соледад так и сделала, только сложила листы в обратном порядке. В ее фильме я как бы сначала был с больной головой, а потом вскакивал, как цирковой механизированный акробат. И голова у меня цела. Я был здоров и даже улыбался. В ее фильме я как бы двинулся назад во времени и из травмированного неуклюжего парня превратился в парня, который то ли делает танцевальное па, то ли хочет поклониться девушке. Самой девушки в кадре при этом не было.

Она пролистала пачку несколько раз. Я почувствовал, что голова, которая слегка беспокоила, перестает болеть окончательно.

— Это какая-то магия? — спросил я.

— Это раскадровка.

— Ты хочешь стать режиссером? — догадался я.

— Я хочу стать актрисой.

— Зачем тогда ты рисуешь раскадровки? Это работа режиссера.

— А я сама буду снимать фильмы, в которых буду играть, — сказала Соледад. — Ну что, Хемас, как голова? Чай будешь?

— Сама ты Хемас.

— Я Соледад.

— Ты же говорила, тебя зовут Крузита.

— Я тебя обманула, — сказала Соледад.

Я вгляделся в ее глаза, но там не было ни намека на чувство вины или хоть какое-то чувство, свойственное людям, которые признаются в обмане.

— Да зачем же?

— Вдруг ты маньяк и стал бы искать меня? Ты мне вообще тогда не понравился. Ты вообще не очень красивый.

— Тогда почему я здесь, а не в муниципальной больнице где-нибудь или вообще в вытрезвителе?

— Ну ты так глупо поскользнулся, — сказала Соледад. — Сначала такой крутой, альфа, ушко кусну, детский сад. Потом такой герой саг прямо, прикрыл спиной. Я тогда и решила, что ты пафосный и скучный.

— Я ненавижу современную молодежь, — сказал я, подумав.

— Так вот, когда ты поскользнулся, у тебя такое глупое лицо стало. Такое настоящее, доверчивое, испуганное. И сознание потерял. Мне тебя очень жалко стало. Я вызвали стим-такси, привела тебя сюда, доктор приходил, сказал, жить будет. Повязки потом меняла. Сутки валялся, как куль…

— Хватит. Я пойду, пожалуй, — сказал я и сорвал повязки с головы.

Рассечение на затылке моментально раскрылось. Я почувствовал, как по волосам струится кровь. Голова снова заболела — я слишком резко вскочил с кровати. Меня замутило, и я упал обратно.

— Хе, хе, — грустно сказала Соледад.

Несмотря на то что в голове помутнело, я нашел в себе силы подняться снова. Приложил к голове остатки бинтов, чтобы остановить кровь, и двинулся к выходу. Вот на кой черт я их так резко сорвал, баран? Что за тяга к красивым жестам? Эта маленькая бессердечная заноза в заднице в чем-то, видимо, права. Так я подумал тогда.

И ушел. Вернее, остался.

Тем более на улице опять начался дождь.

4

Через месяц после того, как Соледад переехала ко мне, я показал ей маленькую кинокамеру «Люмьер-4000».

Это был чудесный аппарат. Маленький, похожий на бабочку со стеклянным глазом. Когда я вез ее из мастерской киноторговца Лемерсье, я буквально баюкал ее на руках. Держал крепко, чтобы случайно не выронить, когда трамвай тряхнет на стыке рельс, не поранить.

— И что ты будешь с этим делать? — спросила Соледад с плохо скрываемым недоверием.

— Я буду снимать кино, — сказал я.

В моей маленькой квартирке такие громкие слова прозвучали, должно быть, комично.

— Ты себе завтрак приготовить не можешь, чтобы кухню не сжечь. Как ты будешь снимать кино?